Когда наконец придут они в такое состояние и сделаются истинно совершенными, тогда и Отец их Небесный даст им в руки и сущее Его. Под руками разумей здесь несомненное удостоверение, то есть что Он даст им сущее Его с верным удостоверением; а сущее Божие есть бессмертная, нетленная, непреложная, неизменная, вечная, неизъяснимая красота славы, какую имел Сын у Бога и Отца Своего прежде бытия мира, как говорит о сем Само Слово и Сын Отца: прослави Мя Ты, Отче, у Тебе Самого славою, юже имех у Тебе прежде мир не бысть (Ин. 17, 5). И еще: и Аз славу, юже дал еси Мне, дах им, да будут едино, якоже и Мы едино есмы – якоже Ты, Отче, во Мне, и Аз в Тебе (Ин. 17, 22, 21). От Бога Отца нашего изливается свет, неприступный для всех грешников, но приступный для праведных, который воссиявает в них и бывает для них радостью неизъяснимою, миром, всякий ум превосходящим, сладостью, наслаждением и веселием в ненасытимом насыщении, ныне и в бесконечные века. Скажу кратко (удивляясь и сам всему тому и не имея сил сказать что-либо большее), неложный и верный Бог еще от настоящей жизни дает верным Своим, как залог, начатки всех тех благ, коих красоты око, омрачаемое страстьми, не видело, о коей и ухо, заткнутое неведением, не слыхало, и на сердце человека не всходило, что уготовал Бог любящим Его.

Так вот что есть сущее (достояние, благо) Отца, о котором я обещал вам сказать, и таким способом, как вы слышали, дает Он его любящим Его и проводящим жизнь на земле так, как бы жили на небесах, и несмотря на то, что имеют умереть, так суть, как бы были теперь уже прославлены бессмертием, ходят во мраке мира, как бы ходили во дни и в невечернем свете, дышат, как бы вдыхая в себя воздух рая сладости, имея в себе древо жизни и пищу Ангелов, хлеб небесный, которым питаясь, все невещественные ангельские чины оживотворяются к бессмертию. Такие небесные человеки, и находясь среди мира и дел мирских, взывают вместе с Павлом воистину: наше житие на небесех есть (Флп. 3, 20) – там, где святая любовь, которая соединяется с любителями своими, осиявает их обильно и делает бесстрастными – Ангелами воистину.

Кто, прежде чем всецело соединится с любовию, называет себя бесстрастным, или учит других бесстрастию, или берется за дела бесстрастных, или опять не верит делам, которые творят бесстрастные – таковой походит на малое детище, которое прежде времени возраста надевает на себя оружия мужей, обещает учить других воинскому искусству, говорит, что и он муж, ставит себя наравне с военачальниками и берется идти на войну вместе с ними, что не только невозможно, но и достойно всякого смеха. Запутается он, конечно, в самые оружия, кои надел, упадет и ушибется, и может быть так, что не сможет уже и подняться. И по делам ему это. Ибо если Бог определил Моисею, как человеку робкому, не выходить на войну, не тем ли паче тому, кто еще дитя, едва могущее ходить и одеваться, прилично подождать, пока придет в возраст мужа, а прежде того не браться за невозможное. Подобное покушение в отношении к духовной брани еще более ни с чем не сообразно. Брань сия несть к крови и плоти, но к началом и ко властем и к миродержителем тьмы века сего, к духовом злобы поднебесным (Еф. 6, 12) – оружия воинства нашего суть не плотския (2 Кор. 10, 4) и видимые, но духовные и невидимые, и самая брань сия невидима и ведется с невидимыми врагами. Почему все те, которые, думая о себе, что суть нечто, показывают пред людьми, будто они неробки, мужественны и многоопытны в такой брани, преуспели в науке о ней, мудры и учительны и в том, как побеждать злых духов, и в том, как быть, если они победят, и всячески усиливаются посредством пустословия и сплетения умствований уверить всех о себе, что суть некие единоборцы и победители врагов – все такие весьма худо поступают, если ничего не знают о сей брани из собственного опыта. И это тем хуже, что, однажды выступив на среду в таком качестве, им уже трудно бывает отказаться от того. Такие обыкновенно, при всем том, что бывают обличаемы и осуждаемы своей совестью, что неопытны суть и не обучены в сей брани, никак не могут согласиться исповедать свое в сем деле бессилие и невежество, потому что сильно овладевают ими тщеславие и человекоугодие, и они боятся, как бы не случилось им потерять славу человеческую. Почему, чтоб не явиться пред ближними, что такое они суть по душе, и чтоб люди не поняли, что они обнажены от духовных оружий, что еще немощны и несовершенны, они прикрывают себя рубищем лицемерия и кожею овечьею и лицемерными словами стараются показать всем, что суть мужи совершенные, достигли в меру возраста исполнения Христова и сделались бесстрастными, что другие стяжали потами и трудами великими. При всем, однако ж, таком укрывании себя, дела нередко обличают таковых. Ибо как они не утвердили оснований веры и надежды на камне и не возвели здания добродетелей на сем основании, под коим разумею Христа, то, будучи нетверды и неискусны, при встрече восстания искушений и бури помыслов спотыкаются и бедне падают. И вообще, если б все видели, что такое они по душе, то эти, носящие, как маску, личину только благочестия, а не самое благочестие, не посмели бы, как думаю, показаться на глаза людей или стать пред лицом человека, особенно те из них, которые кажутся себе самим более других мудрыми и словесными и думают, что носят некий царский лик, пред каковыми благоговеинствует простой народ и каких почитают многие и из непростых как мудрых, благочестивых и целомудренных, хотя они совсем не походят на таковых по тайным расположениям души, которые исполнены всякой худости.