Звук дверного звонка прорезал тишину спящего дома. Еще раз длинная заливистая трель, потом еще… Почему днем у него совсем не такой противный звук?..

Эжен поморщился сквозь сон и проснулся. Трель звонка, бездушная и безжалостная, резала ночной воздух подобно пыточной пиле. Наконец звонок прекратился. Раздались приглушенные голоса: один принадлежал дедушке, второй был мамин. Скоро и они стихли.

Главное, мама дома. Эжен не зря проснулся. Остаток ночи будет приятным.

Накануне вечером он долго ворочался, вспоминая дедушкино угрюмое лицо за ужином и бабушкины поджатые губы. Это всегда означало одно и то же: мама вернется поздно, и с утра обязательно будет скандал. Его не пустят в столовую, он позавтракает на кухне, под выразительное молчание слуг, наденет ранец и побредет к входной двери в надежде, что мама выйдет к нему, поцелует и пожелает хорошего дня.

Мама не выйдет, но главное, что мама дома. Он будет молиться, чтобы она оказалась дома и днем, когда он возвратится из школы, а еще лучше и вечером. Чтобы она не уходила к своим «хиппарям», как выражается бабушка.

Эжен приготовился насладиться обретенным покоем и уже подложил ладошку под щеку и подтянул ноги, повернувшись набок, как вдруг в коридоре послышались быстрые шаги, и дверь в его комнату распахнулась.

– Не отдам!.. – Мать ворвалась в комнату и с разбегу бросилась на его постель, больно задев бедром.

– Выйди, дура! – кричал дед, вбежав следом за ней в комнату. – И это моя дочь! О боже!..

От матери пахло алкоголем и духами. Ее руки, унизанные немыслимым количеством огромных колец – «железяк», как называла их бабушка, – цеплялись за плечи Эжена. Дед схватил ее за распущенные волосы с вплетенными разноцветными нитями и сильно рванул. Мать упала на колени у кровати Эжена. Мальчик закричал. Дед волоком потащил дочку к двери, не обращая внимания на Эжена. Мать не упиралась. Сейчас, в полумраке комнаты, она походила скорее на тряпичный куль, чем на человеческое существо.

Дед выволок ее в коридор, и с шумом захлопнул дверь.

Через минуту вошла бабушка. Она напоила Эжена чем-то горьким, чуть ли не насильно вливая ему лекарство в рот по ложке в перерывах между рыданиями. Она гладила ребенка по голове сильно, едва не царапая своими ногтями кожу, и цедила сквозь зубы зловещим шепотом: «Позор! Позор!»

Она говорила это не ему. Это был диалог с собой. При чем тут был Эжен? Он и чувствовал себя здесь сейчас совершенно лишним.

На некоторое время мать исчезла. «Она в больнице», – так сказал дед.

Несколько вечеров подряд бабушка приходила к Эжену и поила его все тем же горьким лекарством. Заглядывал дед, желал ему спокойной ночи.

Ни один из них не умел ни высказать, ни показать нежности. Их негромкая, но четкая речь не изобиловала теплыми, родственными интонациями. Даже их прямые сухие, старые тела, казалось, переломятся, если нагнутся, чтобы погладить его по голове или поцеловать на ночь.

Эжен и не ждал от них этого. Он ждал мать.

Ему казалось, что он должен был защитить ее от бабки с дедом, но не сумел. Это мучило его. Мальчик считал себя виноватым… и одиноким. Он был мал и слаб, чтобы встать на ее защиту. Вот если бы его отец жил с ними… Тот, о котором дед говорил: «формальный» или «биологический». Разговоры о нем, по негласному уговору, в доме были запрещены.

Через несколько дней в доме появилась гувернантка – молоденькая девушка-студентка. Она была из другой страны, откуда-то из Восточной Европы, но бойко говорила по-французски. Ее появление в доме несколько отвлекло Эжена от беспокойных мыслей. Однако прошло совсем немного времени, и он потерял к воспитательнице интерес. От нее, так же, как от бабки с дедом, не исходило ни капли тепла.