– Меня тоже, – буркнул, остывая, Никита, – тоже беспокоят. «Дед» для них – давняя и вечная мишень. А уж на пару с Фюрером…

Берия хохотнул.

– С Фюрером, говорите?! Привет Альфреду Вольдемаровичу. Передайте ему при случае мое полное и безмерное уважение. А если серьезно – тут я с вами согласен. Мое ведомство, как вы выражаетесь, давно поняло, что надо не власть от Старика охранять, а самого Старика от господ мак-си-ма-ли-стов. И если посмотреть на это дело под таким необычным углом, легко понять, что мы с вами, господин генеральный инспектор, в данном конкретном случае – «в одной лодке». Так что, давайте, приводите себя в порядок и через пару часов извольте прибыть в Кремль. На совместное совещание. Свою безопасность Валентин Петрович, насколько я понимаю, доверил вам…

Никита вздохнул, кивая.

Прав, прав проклятый лысый грузин.

Несмотря на все подколки в адрес Розенберга.

Как он сказал? «В одной лодке»?! Да не то слово!

В одной, можно сказать, субмарине…

…Глава страшного Четвертого управления, потомственный аристократ и холодный, умный жандарм Никита Владимирович Ворчаков решительно поднялся из удобного американского кресла.

Одернул китель.

Протянул руку невысокому, плотному грузину, прячущему рыбьи глаза за круглыми старомодными очками.

– Благодарю вас, Лаврентий Павлович. Принимается.

…До Кремля Ворчаков решил прогуляться пешком.

Лето в этом году и вправду выдалось необыкновенно жарким, но светлый форменный френч с лазоревыми петлицами госбезопасности почему-то вовсе не тяготил.

А легкие платья неспешно прогуливающихся москвичек с вошедшими не так давно в моду открытыми плечами, как у сарафанов, так радовали глаз, что он, взглянув на часы, решил не торопиться и не спеша перекурить на лавочке у Василия Блаженного.

Посидеть. Подумать. Осмотреться.

Посмотреть было на что, даже помимо голоногих и голоплечих барышень, к которым холостой красавец Ворчаков был, разумеется, неравнодушен.

Оттого так долго и не женился.

Не понимал, как можно променять такое прекрасное разнообразие на одну, пусть даже самую дорогую и обожаемую.

К тому же здравый смысл и наблюдательность профессионального юриста подсказывали, что любое нежное создание с течением времени рискует превратиться в совершеннейшую корову.

А разводов ни Церковь, ни – почему-то – Канцлер, не одобряли.

…А барышни между тем даже не смотрели сейчас в сторону молодого красавца-жандарма: в древнюю брусчатку Красной площади вбивал твердый шаг, репетирующий скорый парадный проход, Первый Гвардейский Ясский полк, «черномундирники», краса и гордость Русской Имперской армии, элита элит.

Ворчаков невольно поморщился.

Это – прошлое, напомнил он себе.

Прекрасное, благородное прошлое.

Прошлое, презирающее тех, кто кланялся пулям.

Прошлое, готовое скорее умереть, чем победить.

«Добровольчество – добрая воля к смерти».

В Новой России подобная прыщавая романтика должна быть безжалостно уничтожена. Новая Империя должна не красиво умирать, а побеждать, красиво умирают пусть другие.

Ее враги.

Генеральный директор Четвертого главного управления не любил ни декадентское мужество Гумилева, ни манерность бежавшей от него в Париж прежней супруги Горенко, ни тем более истеричность стремительно входящей в моду шизофренички Цветаевой.

«Белый стан – белый стон».

Или как там?

Тьфу…

…Хорошо еще, поют, сволочи, правильно. То, что нужно.

Мда, так вот и проходит мирская слава…