…Ближе к «Красному треугольнику», за Балтийским вокзалом, на ул. Шкапина, Розенштейна, собирается порочный и преступный элемент: хулиганье, налетчики, проститутки, их кавалеры, торговцы кокаином. Здесь, главным образом, идет пьянка, за ней спор, драка, грабежи…
…Беспримерный случай наглости и насилия, совершенный в Чубаровом переулке, всколыхнул рабочие массы. Рабочие и работницы «Красного путиловца» и «Красного треугольника» в один голос заявляют о том, что этот гнусный факт насилия переходит всякие границы.
Хулиганы бросили вызов, наглый вызов нашей революционной законности, всей нашей рабочей общественности, всему Ленинграду.
То, что среди хулиганов нашлись и рабочие, еще усугубляет их вину. Мало того, что они не ценят своего пролетарского происхождения. Своими выходками они бросают тень на всех рабочих.
Наш ответ – к бандитам беспощадно применять наивысшие меры наказания.
Правосудием и расширением культурно-просветительских учреждений мы вырвем из рядов хулиганства нашу пролетарскую молодежь…
Шпана с чувством выполненного долга удалилась, песня утонула в мутной воде Обводного канала.
Артем отдышался. Обиды он не чувствовал, наоборот, радовался, что, в общем, легко отделался. Могло быть и хуже. Радовало то, что все кончилось – и обошлось малой кровью.
Эмоции нахлынули позже – когда Токарев приводил себя в порядок в туалете на Балтийском вокзале. Кадык болел, глотать получалось с трудом. Но душа болела сильнее – она не соглашалась с тем, что мир устроен не так, как хотелось бы…
Вечером, рассказывая о своем приключении отцу, Артем по-взрослому признал:
– Я ошибся…
Токарев-старший вроде как даже обрадовался (хотя перед этим с беспокойством ощупывал сыну кадык):
– Молодцы! Красиво! Запомни: тебя не били, тебя делали!
Артем, ожидавший большего сочувствия, катнул желваками на скулах:
– И в чем мораль и вывод? Как быть впредь?
Токарев-старший пожал плечами:
– Впредь – не быть, а бить! Подошел – нахамил, сразу бежать – резкий разворот, сбиваешь первого, бьешь ногами, не глядя, по-уличному, прорываешься сквозь них, хватаешь кирпич, бьешь в колено второму, все кулаки в бровь и челюсть третьему – отскакиваешь, дышишь… Либо успокоятся, либо ты увидишь финку – тогда беги по-настоящему, дыхалки у тебя хватит.
– А если я с девчонкой?
Отец вздохнул:
– Тогда… Порежут. Если повезет – в больнице заштопают. Или – на погост.
– Жестко, – покрутил головой Артем.
– Правдиво, – хмыкнул отец…
…Голос Ани заставил Токарева очнуться от неприятных воспоминаний:
– Артем… Артем, ты что, не слышишь? Я говорю, что с Лешей на улице только такой спортсмен, как он, справится… Ну, если один на один… Правда?
Токарев оглянулся еще раз и чуть громче, чем следовало бы, ответил:
– Правда… Если один на один и если это будет не взрослый рукопашник…
Почудилось или нет скептическое хмыканье сверху? И вообще, почему Артема так задели, и не только задели, но и обеспокоили реплики какого-то незнакомого хмыря? В этих репликах была какая-то агрессия, какая-то угроза – реальная, но очень странная, совсем не такая, какая исходила, например, от напавших на Токарева «шкапинских». «Шкапинские» были злы, коварны, но тем не менее понятны и, как это ни странно, естественны в своих поступках. А вот от незнакомца шла какая-то совсем другая эмоция – темная, холодная и абсолютно непонятная. Чужая…
Разобраться в своих ощущениях Токарев не успел – Анька возбужденно сжала его руку и даже привскочила: