– Это Милена? – Коля наугад показал на самую высокую в сфотографированной группе девушку.

– Да что вы! Это я! – немного даже кокетливо вскинула брови вверх мадам Бувье.

– Вообще-то это Арагоша, – фыркнула Триоле. – Погодите, сейчас принесу обычный фотоснимок. Нам напечатали перед отъездом из Москвы. На нем все видно много лучше, чем в газете.

На фото компания иностранных гостей выглядела легко и беззаботно. Луи Арагон в элегантной шляпе улыбался своей фирменной – сразу видно, что иностранец, – улыбкой и что-то говорил репортеру. Рядом, явно внося какие-то поправки в диалог, строго вытянув вверх указательный палец, стояла Эльза. Вездесущий Гавриловский, чуть прикрыв ладонью губы, оживленно шептал что-то блаженно витающему в облаках Полю. Мадам Бувье в такой же, как у Арагона, шляпе величественной скалой возвышалась позади всех, а рядом виднелась милая кудрявая головка, очевидно, это была Милена. Крупные зубы, хорошая открытая улыбка без кокетства. За силуэтами более важных персон Милену почти не было видно, но все равно она притягивала внимание и производила впечатления счастливого, рассчитывающего жить еще лет сто человека.

– Ох… – Мадам Бувье с тяжелым вздохом отвернулась. – Я переживала за будущее этой девочки, упуская настоящее. Теперь выходит, будущего-то у нее и не было. Я сокрушалась, мол, как же ты, глупышка, останешься тут жить, она смеялась, мол, разберется и даст знак, если что-то сложится не так. Доразбиралась… Бедное дитя… – Мадам Бувье вздохнула и промокнула краем капюшона слезящиеся глаза. – В последний раз я видела ее вчера днем. Она предупредила, что опять уйдет по своим делам, и мы сговорились делать вид, что она слегла от болезни и не выходит из комнаты. Поэтому я сама открывала дверь, сама приносила чай, даже посудой у умывальника утром погремела, чтобы всем в доме казалось, что Милочка на месте…

– Погодите-погодите, – перебил Коля, – вы сказали «опять». Она уходила и раньше?

– Да. В Харькове за те три дня, что мы тут проживаем, она, ну… будем откровенны… ни разу не ночевала дома… В первый день она ужасно волновалась. Проговорилась, что у нее свидание в 23:30, просила не беспокоиться. Потом уже эти ночные уходы воспринимались как сами собой разумеющиеся… Приходила она, наверное, под утро, точно я не знаю, я спала… А днем под предлогом похода за продуктами периодически шла в какие-то другие места. Кажется, она выросла в этом городе. Вероятно, ей было куда тут зайти и с кем встретиться. Точно знаю, что один раз она ходила в клуб имени Третьего Интернационала. Смешное название, поэтому запомнилось.

Коля бросил вопросительный взгляд на Морского, и тот быстро вполголоса пояснил:

– Бывшая синагога на Пушкинской. Была закрыта в 23-м году по просьбам трудящихся и отдана под «Еврейский клуб им. Третьего Интернационала». Но там, конечно, остались и прежние кадры. Видимо, они Милену и интересовали.

– Зачем прогрессивной социалистке ходить в синагогу? – удивилась Эльза. – Я уверена, что Милочка была атеисткой.

– Она хотела кого-то разыскать, наводила справки, – ответила мадам Бувье. – Я думала, что девочка разыскивает родителей, но потом она обмолвилась, что родители умерли, когда ей было 18. «Сто жизней и сто лет назад», – говорила она, но на самом деле не так уж и давно, 12 лет назад, – мадам Бувье вдруг совсем раскисла. – Милена так мне доверяла. Так много рассказывала… А я, выходит, не уберегла…

Поэтка снова принялась промакивать глаза, Эльза тоже не удержалась от слез, а Коля тем временем растерянно бормотал, обращаясь к Свете и Морскому: