Слышала я, как в недавние времена богатый вельможа позвал родню, и равную ему, и бедную. Взрослые обедали, дети гуляли в саду, и было им приказано ничего не трогать. Один мальчик нарвал букет, видимо маменьке. Дядя увидел и спокойно сказал: «Помнишь мой запрет? Сорвал цветы — так теперь их съешь». Кто-то из гостей предположил, что могут быть и ядовитые, но когда такие резоны влияли на самодуров? Несчастному ребенку пришлось съесть каждый цветок, хоть его и вытошнило, а потом он долго болел. И те, кто пересказывал эту мерзкую историю, хозяина одобряли: так и надо, раз обещал — не переменяй слово.

И как, кому такие нравы исправлять? Мне, кому еще. Лишний раз показать этим людям, что ребенок важнее зеркала.

Конечно, обо всем этом я думала на ходу. Федю Апраксина отвели в ближайшую гостиную. Лиза проявила самостоятельность — принесла короб с медикаментами. Следом потянулась толпа зрителей, включая прислугу и учеников моего училища, не присутствовавших на обеде. Среди них, кстати, мелькнул Степа — молочный брат Лизоньки. Последний год-два он был с дочкой если не в ссоре, то в неладах. Смешно — похоже, ревновал к другим мальчишкам, особенно к Павлуше. Потому-то даже сегодня демонстративно не стал отпрашиваться с занятий, хотя Лизонька его и приглашала.

Вот и сейчас посмотрел из-за дверей, убедился, что с Лизой все в порядке. И протолкался через толпу обратно.

Ладно, потом займусь этой детской психологией с дружбой и ревностью. Сейчас главное — Федя.

Я сразу поняла, что раздевать ребенка полностью не надо: брюки не порезаны, так что ноги в порядке. Но разоблачиться до пояса ему пришлось, несмотря на новую серию смущений-извинений маменьки, мол, так плохо, так не принято. Тут уж я на правах хозяйки повысила голос, чтобы донести не столько до Лизаветы Николаевны, сколько до зрителей, столпившихся в дверях: плохо — это когда в теле ребенка застрянет осколок, его обнаружат с запозданием и рана загноится.

— Ох, баловник бедненький, — заохала Павловна, не слишком вежливо растолкавшая благородных зевак и ставшая моей ассистенткой вместо дочери, которая деликатно отвернулась. Все же «санитары мы с Тамарой» — это XX век, эпоха модернизации, когда уже сложился институт сестер милосердия. Пока что не будем уж так смущать столичную элиту, ей хватило созерцания девчонки, что каталась на доске с двумя колесами. Кстати, следом, хвостиком, неслись только мальчишки — юные барышни к самокату приблизиться не решились.

Мысли неслись в голове ласточками, а мы с Павловной занимались делом. Извлекли несколько осколков из ранок, убедились, что ни один не остался. Для обработки я использовала и йод, и зеленку. В результате лицо Феди приобрело облик импрессионистского полотна. Из-за йода пациент слегка охал и ойкал, а Павловна ворчала:

— Больно, да? Не озоровал бы, да и не болело бы!

Я не возражала против такой причинно-следственной связи, но сказала Лизавете Николаевне:

— Пока ребенок не поправился, нельзя его наказывать. Даже ругать не надо, пока пятнышки не сойдут!

Маменька слегка напугалась, а я понадеялась, что своей хитростью избавила Федю от последующих неприятностей. Ведь, даже судя по шепоту зевак из-за двери, они больше обсуждали ценность уничтоженного зеркала, чем травмы юного самокатчика.

Увидев, что первая помощь оказана успешно, Павловна обратилась к зрителям:

— А вы чего рты раззявили? Кто посуду убирать будет, кто за домом смотреть?!

Адресовалось это, конечно, слугам. Но и кое-кто из господ решил, что настала пора вернуться в гостиную.