– Да уж, двое в Пензе, один в Саратове… – пробормотала Анна вслух крылатое выражение из старой комедии и засмеялась, махнув в пространство кухни рукой.

– Мам, ты с кем здесь разговариваешь? – заглянул на кухню лохматый спросонья Сашка. – Сама с собой, что ли?

– Ага.

– Ну, дожила… Мам, Артемку будить?

– Нет. Пусть поспит еще часок.

– Так ему ж в школу!

– Ну и что? Ничего страшного. Он и так круглый отличник.

– Ну, ты даешь, мам Мне так не разрешала прогуливать!

– Ну да! Тебя ж, балбеса, надо было к стулу привязывать, чтоб уроки делал! Не помнишь, что ли?

– Помню. Мам, а чего это Вовка тут с утра орал?

– Он не орал…

– Да я же слышал! Про брата какого-то поминал… Что, опять, что ли?

– Да, Сашка, еще один братец у вас объявился!

– Да ты что! Клево… Старший, младший?

– Одногодка твой.

– Ух ты! А как зовут?

– Илья. Илья Гришковец…

– Еврей, что ли?

– Да почему еврей? Нет, по-моему. Хотя не знаю… Да какая разница-то?

– Ну да… А когда к нам придет?

– Он из Екатеринбурга, Сашк. На один день всего и приезжал…

– Ого! Из тех краев у нас братьев еще не было! Расширяется наша география…

Сашка потянулся, зевнул звонко, потряс обросшей головой, как маленький сильный жеребенок. В отличие от старшего брата ни пуританством, ни отсутствием аппетита он не страдал. Любил и поесть вкусно, и поговорить бойко, – был этаким по молодым годам своим живчиком. Родительские сложные отношения Сашку практически никак не волновали, он любил их такими, какие они есть – и вместе, и каждого в отдельности. И братьев-сестер своих новых принимал с радостью, как некий даже подарок судьбы – с большим удовольствием. Погладив руками впавший живот, Сашка двинулся к плите, с интересом приоткрыл крышку кастрюли и тут же скривился страдальчески:

– Опять каша… Да еще и рисовая…

– А ты чего на завтрак хочешь? Телячью грудинку, запеченную в ананасе?

– Да нет… Я бы и без ананаса обошелся…

– Ладно, иди умывайся да садись кашу трескать. Грудинка все равно отменяется. Потому что надо было у миллионеров рождаться, а не у бедных врачей! Сам виноват…

– Мам, вот за что я тебя люблю, так это за прикольность твою! Ты такая классная!

– Спасибо, сынок, – засмеялась Анна. – Давай ешь и иди уже – опоздаешь…

Сашка торопливо, отчаянно морщась, проглотил свою порцию рисовой каши, запил глотком чая и умчался в свой медицинский институт – первокурсникам нельзя опаздывать, у них с этим строго…

А Вовка на свою первую пару так и не пошел. Уселся на мокрую скамейку в институтском скверике, подняв воротник куртки и глубоко засунув руки в карманы штанов, сидел, злился на себя потихоньку да мучился душевной своей некомфортностью, – неразрешимым, как ему казалось по глупой молодости, конфликтом отцов и детей. В чем состоял его собственный с ними конфликт, он определить никак не мог, потому что искренне любил и мать, и отца. Но непонятная обида все равно сидела занозой в сердце, и вовсе не нравилась ему эта обида, и каким образом ее изжить-убрать, Вовка не знал…

– Эй, Петров, ты чего прогуливаешь? – услышал он вдруг над головой веселый, надтреснутый слегка голосок однокашницы Катьки Александровой, стриженой под рыжего ежика умницы-отличницы. По каким-то одной ей ведомым принципам не желая совмещать свое внутреннее содержание с внешней формой, Катька предпочитала появляться на людях в образе этакой хулиганки – тинейджерки: носила несуразно-модные тряпочки, круглые смешные очечки, ходила с вечным наушником от спрятанного в рваном рюкзаке плейера и именовалась в знакомом окружении коротким именем Кэт. Хотя и поговаривали многие, что слушает она через тот наушник вовсе не полагающуюся оторвам-тинейджеркам разбитную музычку, а самую что ни на есть классику вроде какого-нибудь там Бетховена или Вивальди…