В этой речи мы тоже четкой границы не видим. Константин начинает с эмоционального утверждения, что в мире есть и должен быть лишь один божественный правитель, единый бог над всем. Будь на свете множество божеств, люди совершали бы кощунство всякий раз, решая поклониться какому-либо одному богу вместо всех остальных. Что еще важнее, будь богов много – над единством восторжествовало бы разделение. А миру нужно единство. Константин вполне открыто дает понять, что думает не только о единстве на небесах, – не меньше, если не больше, заботит его земная жизнь.

Итак, что на небе, то и на земле. Бесчисленные божества, соперничающие между собой за людское внимание, ведут к разделению, зависти и ревности. Это, по его словам, «пятнает гармоничное согласие целого, ибо каждый по-своему распоряжается доставшимся ему жребием и никто не думает о том, чтобы сохранять весь мир в едином состоянии и согласно единым принципам». Такое положение дел ведет к «смешению всего». Под «всем» Константин в самом деле понимает все. «Перепутаются небесные созвездия, времена года перестанут в правильном порядке сменять друг друга, земля прекратит давать плоды, смешаются день и ночь». Вот что может случиться, если в мире не будет единого правителя! А из этого (если кто вдруг не понял) очевидно, что и стране необходим единый император.

Однако речь Константина – не чистая демагогия. В ней слышны не только притязания на власть, но и искреннее религиозное чувство: вера в единого Бога на небесах укрепляет убежденность Константина в том, что сам он должен быть единым правителем на земле. Поэтому он полностью предан Господу всяческих. Он абсолютно лоялен христианству, как сам об этом заявляет: «Истинная задача моя – всей своей жизнью воспевать Христа и благодарить его за оказанные нам многочисленные и великие милости» («Обращение», 5).

В «многочисленных и великих милостях» в обмен на поклонение христианскому богу Константин, безусловно, был очень заинтересован. Ни богословие его, ни богопочитание не были бескорыстными. Однако в контексте древности это норма – напротив, обратное было бы странным исключением.

Некоторые историки утверждают: будь Константин в самом деле христианином, он бы активнее обращал в христианство своих подданных-язычников. Этого он, очевидно, не делал. Однако Гарольд Дрейк показал, что это не аргумент против искренней христианской веры Константина. Скорее, это свидетельство того, каким христианином он был и стремился быть. В те времена – как и во все последующие столетия – множество христиан вовсе не считали для себя обязательным навязывать свои христианские взгляды приверженцам иных религиозных традиций[31]. Константин ясно видел, что государственное вмешательство в религиозные дела ни к чему хорошему не ведет – и заниматься этим сам не собирался. Он поддерживал христиан, различными способами пропагандировал монотеистическое благочестие, позволял людям почитать Бога или богов так, как они считают нужным, – и этим был вполне доволен.

Однако обращение его имело серьезные последствия. Все римские императоры после Константина – за одним кратким, но ярким исключением – также были христианами. Христианство овладело римским миром, стало официальной религией империи, а со временем – и господствующей религией Запада.

Быть может, решение Константина поклоняться одному лишь богу христиан стало поворотным пунктом в истории Запада; однако оно бледнеет в сравнении с другим обращением, произошедшим почти тремя веками раньше. Если бы апостол Павел не «увидел свет» и не стал последователем Иисуса, христианская религия, открытая для всех – и иудеев, и язычников, – вполне возможно, не развилась бы в мировой феномен, заслуживающий описания. Весьма вероятно, что она осталась бы иудейской сектой, чье историческое значение близко к значению саддукеев или ессеев, очень важных для историков иудейской древности, но совершенно незначительных для всего остального мира.