Кьяра будет улыбаться. Она заметит, что я заменила часть техники на новую, она этим обязательно восхитится. Бордовый и оранжевый лак панелей на соковыжималке, салфетки из «Марбелз», цветочные композиции, составленные вручную…

Пока я грелась в мысленных солнечных лучах, светлая воронка пела мне песни в отдалении: «Прими мою силу, шагай в сияние, и ты познаешь удивительные вещи…» Смеялась с противоположной стороны черная: «Мара не должна быть неопределенной. Неопределенную всегда будет растаскивать в разные стороны». Размышляя о Кьяре, я приблизилась к белой ближе, чем когда-либо, и, наверное, продолжала бы тонуть в грезах, если бы не жесткий голос водителя:

– Если ты пытаешься меня этим впечатлить, то не выйдет.

Я открыла глаза в полном непонимании, к чему относится фраза. Посмотрела на Сидда, указавшего взглядом на мое правое запястье, на котором начала мерцать светлая руна. Черт, жаль, что задрался рукав, жаль, что он увидел.

Я одернула водолазку и ощутила такой контраст в настроении, будто меня сдернули с облаков и окунули в навозную кучу.

«Последнее, что я буду делать – это впечатлять тебя», – могла бы огрызнуться я, но промолчала. Расстроилась. Зачем, спрашивается, выдергивать человека из предвкушения чего-то приятного, если у этого человека впереди трудные времена? Это все равно, что отбирать последнюю корку хлеба перед грядущим голодом. Я специально пыталась насытиться чем-нибудь хорошим, зная, что вскоре буду страдать.

Мою голову заполонили темные тучи раздражения.

«Вот же сволочь!»

Нам ехать почти до самого вечера, и можно было хотя бы просто молчать, но нет же…

Следующие пять минут я тщетно пыталась вернуть себе если не благодушное настроение, то хотя бы ровное, но выходило плохо.

А новый вопрос Сидда и вовсе добил:

– Ты его любила?

«Томаса? Да какая тебе разница…»

Существуют такие вопросы, которые задаются не для получения ответа, а для того, чтобы поддеть. Для подлости. Задающий их человек не желает слышать ни твое мнение, ни «правду» – он просто мечтает вставить еще один крючок тебе в задницу, чтобы стало дискомфортно сидеть.

– Тебе есть до этого дело? – меня начала захлестывать злость. Каждый из нас может в какой-то момент выбрать вести себя гадко, но всему есть предел, и Инквизитор в моем понимании уже переступал рамки.

– Следи за языком.

О эта вечная «зловещность»!

– А ты просто прикажи мне молчать, в чем проблема? Ты же любишь марионеток, рабов. Что не так, и сразу: «Иди убейся об угол!». С тобой кто-нибудь вообще способен иметь отношения? Тебя такого разве можно любить?

Я знала, что хожу по краю. Что сейчас мне, вероятно, прикажут сделать что-нибудь неприятное – я была к этому готова. Заранее еще с утра была готова терпеть, подчиняться, причинять себе боль. Надоело, я устала. Пока у меня есть шанс говорить, я буду говорить.

Как ни странно, Сидд ничего мне не приказал, лишь процедил равнодушно:

– А я не предлагаю тебе меня любить. Твоя любовь – последнее, что мне нужно.

Вроде бы все честно. Откровенно, как и должно быть между врагами. И откуда бы взяться этой сосущей внутри печали?

До заправки мы молчали.

Здесь продавали плохой кофе, а еще чипсы, упакованные в целлофан бутерброды и хот-доги. За прилавком скучал толстый рыжий парень в униформе местной топливной компании; работал в углу телевизор.

Наверное, стоило взять перекус, но я лишь сходила в туалет и ограничилась пластиковым стаканчиком с коричневой жижей, зовущейся здесь словом «каффучино». Выложила на стойку купюру и пару монет, толкнула дверь на улицу. До Рощи еще не одна сотня километров; и хорошим был бы день, если смотреть только на небо, деревья и погоду и не вспоминать о попутчике.