Жезуш лежал на полу, собираясь с силами, и вдруг услышал звук, в полной темноте, казалось, прозвучавший у него над самым ухом.

Тук-тук.

Такой же негромкий, как всегда, но такой же настойчивый. Что-то хотело проникнуть в дом, отобрать его. Но Жезуш не собирался этого допустить. Он снова поднялся на ноги, сжимая в одной руке нож, другой опираясь на трость, и медленно направился к кабинету.

Жезуш частенько мерил свою квартиру шагами. Для него было очень важно оценивать ракурсы и возможные точки для наблюдения своих экспонатов. От входной двери до кабинета шестнадцать шагов. От ванной до гостиной двадцать три шага. От стола на кухне до кабинета всегда было девятнадцать шагов, но сейчас Жезушу, пробирающемуся вслепую по обширным пространствам своей квартиры, стараясь не наступить на осколки разбитой вазы, показалось, что это расстояние стало гораздо больше.

Десять шагов. В обладающей великолепной звукоизоляцией квартире царила полная тишина; теперь до Жезуша не доходил даже отдаленный гул улицы далеко внизу. И только одно:

Тук-тук.

Девятнадцать шагов. В настоящий момент Жезуш видел перед собой лишь непроницаемый мрак. Двадцать шагов. Он слышал лишь свое собственное дыхание. Двадцать три шага. И стук.

Наконец на двадцать шестом шаге Жезуш ощутил, как его плечо скользнуло по косяку двери кабинета. Он постарался сосредоточиться. Его рука крепко сжимала обрезиненную рукоятку ножа, придающего ему силы, увлекающего вперед; в другой руке была серебряная головка трости, холодная и надежная. Стук стал громче. Теперь, когда глаза у него были завязаны, звук стал отчетливым. Жезуш наконец понял, что стук никогда не доносился от входной двери.

Дыхание его стало ровным, сменившись гулким стуком крови в висках. Лицо стало влажным. Он где-то порезался? Нет, должно быть, это слезы. Стиснув зубы, Жезуш повернулся к стене, на которой должна была висеть картина. Где-то в глубине его сознания раздался голос, призывающий его сорвать повязку с глаз и еще раз взглянуть на жуткое, прекрасное лицо, но он удержался.

Тук-тук.

От двери кабинета до картины было десять шагов. Насчитав двенадцать, Жезуш остановился. Он должен был находиться прямо перед картиной. Переложив нож в левую руку, он выронил трость, с грохотом упавшую на пол, и вытянул правую руку вперед, шаря вслепую. Где-то там, в темноте, его пальцы нащупали холст и рельефные мазки краски, гордо покрывающие его поверхность. Ему захотелось погладить их, ощутить их текстуру и безоговорочно последовать за ними туда, куда они ведут.

Тук-тук.

Жезуш шагнул вперед. Стук звучал внутри его черепной коробки.

ТУК-ТУК.

Ощутив прилив адреналина, Жезуш одним движением распорол холст от одного угла до другого. Натянутая ткань лопнула, рассеченные края разошлись в стороны, издав необъяснимо громкий хлопок, похожий на вспышку пламени или сдавленный крик.

И тотчас же наступила тишина.

Ощутив внезапное облегчение, блаженное умиротворение, Жезуш упал на колени. Выронив нож, он заплакал, но это были уже слезы не страха, а радости. Он поднял отяжелевшую, усталую руку, чтобы снять с глаз повязку.

Его опередила другая рука. Протянувшаяся изнутри разорванного, окровавленного холста. Она сорвала с Жезуша повязку, и он закричал, но у него уже не было сил бежать от других рук, тянущихся к нему. Эти руки схватили его за горло и руки, увлекая к себе.

Тук-тук.

Дверь в 30-ю квартиру Баньян-Корта оставалась закрытой.

Тук-тук.

Если бы она открылась, Жезуша Кандиду, стоявшего за ней, узнали бы только самые близкие знакомые. Его рубашка без рукавов была разорвана, глаза покраснели от слез, и от него исходил слабый запах крови и паленых волос, хотя внешне на нем не было видно никаких ран и повреждений. Осторожно постучав в дверь своей собственной квартиры, он пробормотал бы что-то о своем доме, о том, что его у него отняли, и о тех вещах, которые он видел. Однако слов его не разобрал бы даже тот, кто в совершенстве владел португальским языком.