Как-то он смотрел по телевизору выпуск новостей, и один из сюжетов рассказывал о посещении президентом выставки художника Глазунова. Остановившись у одной из работ, президент поинтересовался у автора, кто эти два юноши в старинных княжеских одеждах, изображённые на полотне. "Борис и Глеб", – отвечал автор, стараясь не выдать своего изумления ни голосом, ни выражением лица. "Борис и Глеб, конечно, святые, – сказал глава государства, – но они не могут служить для нас примером. Как это так: всё имели и всё отдали. Сидели и ждали, пока их зарежут".

Михаил давно уже не воспринимал всерьёз официальные новости, которые превратились в подобие передачи "Спокойной ночи, малыши" для взрослых, во время которых телеведущая, похожая на добрую бурёнку, сцеживала в эфире свое ядовитое молоко, но после такой оценки подвига первых и самых чтимых русских святых не верил больше ни единому слову, которое исходило из уст этого человека и его подручных, присвоивших себе наименования министров, советников и вице-премьеров. Он вовсе не был каким-то воцерковлённым человеком, был совсем далёк от богословия, но просто внутренне ощутил, насколько эти слова противоречат тому русскому духу и сознанию, которые он знал и понимал с детства.

Все эти дни с севера тянул сильный ветер. Ветер дул не переставая, но небо оставалось чистым, и от этого возникала безотчётная тревога. От берёзовых серёжек начали исподволь отлетать бледные жёлтые чешуйки и, отлетая, падали в траву. Скоро их стало так много, что весь двор оказался усыпан ими. И казалось, что этот берёзовый дождь, или снег, не случаен, – покрывает землю, чтобы прикрыть собой минувшее, смягчить воспоминания.

Ветер стих только к вечеру четверга. К полудню потянулись первые оборванные тучи, как будто это были первые остатки разбитой армии.

Отряд Николая Ивановича Небогатова вышел из Либавы 3 февраля 1905 года, и у Александры Николаевны, что называется, упало сердце. Слово Толстого, хотя и встряхнуло мир, но войны не остановило, но за ним последовали другие. Папа Пий осудил войну, которую назвал уже не войной даже, а прямо азиатской резнёй, следом французская группа международной лиги мира собралась для изыскания способов получения возможно большего числа подписей лиц, требующих прекращения войны между Россией и Японией. Было решено напечатать и распространить повсюду петицию к императору России и японскому микадо о приостановке военных действий и заключению мира на условиях почетных для обеих сторон, и в Александре Николаевне снова стала пробиваться надежда, что мир заключат до того, как Павлуша угодит в огонь сражений.

В Соловьёвке потянулись недели томительного ожидания. Чтобы как-то его утишить, Александра Николаевна взялась за хозяйство, и входила во всякую тщету.

В марте пришло известие о неудаче русской армии под Мукденом. Тут уже и самые записные патриоты вынуждены были замолчать.

– Ох, ох, ох, казни египетские, – сокрушённо приговаривал псаломщик Фолифор и промакал взмокший лоб с налипшими жидкими волосами носовым платком такой величины, что впору было накинуть его на плечи какой-нибудь молодухи.

Александра Николаевна беспрестанно читала газеты, но плохо понимала прочитанное. "Пропала болонка", читала она, и не сразу, а с небольшим опозданием осознавала – что это такое – болонка? "Душка Собинов" признан больным и ему дана отсрочка на год. Собинистки, кончено такому обороту дел рады. Люди менее экспансивные и считающие, что самый крупный талант прежде всего гражданин, а затем уже талант – немного смущены. Тенор слишком слаб, чтобы сражаться с оружием в руках, но он, наверное, найдёт в себе достаточно силы, чтобы дать несколько концертов на увеличение средств "Красного Креста", для облегчения участи раненых". Художественный театр сообщал, что в виду громадного успеха Григорий Донской с его говорящими собаками остаётся ещё на три дня. "Абсолютная перемена всей программы. Нечто небывалое. Надо видеть, чтобы верить". Странно, непонятно было это, и она вздыхала чаще чем обычно. Что ей было до болонки, собинисток, торгового заведения господина Александрова?