Алоис принес три стопки. Потом, когда пришла Фрицци, еще одну.

– Шабаш, – сказал он, когда мы выпили. – Устал смертельно.

Он выключил свет. Мы вышли на улицу. У дверей Роза простилась. Фрицци прицепилась к Алоису, повиснув на его руке. Плоскостопый Алоис устало шаркал по мостовой, а Фрицци вышагивала рядом с ним легко и бодро. Я остановился, глядя им вслед. И увидел, как Фрицци склонилась к перепачканному кривоногому кельнеру и поцеловала его. Он досадливо отстранился. И тут вдруг сам не знаю с чего бы, но когда я повернулся и побрел по пустынной улице, глядя на дома с темными окнами и на холодное ночное небо, на меня навалилась и чуть не сшибла с ног чудовищная тоска по Пат. Я даже зашатался. Я ничего больше не понимал – ни себя самого, ни свое поведение в этот вечер, ничего вообще.

Я стоял, прислонившись к стене какого-то дома и уставившись в одну точку. Я не мог уразуметь, что заставило меня все это вытворять. Что-то нашло на меня, рвало на куски, подталкивая к несправедливости, глупости, швыряло меня туда-сюда, разбивая вдребезги то, что я доселе так старательно строил. Чувствовал я себя, стоя у этой стены, довольно беспомощно и не знал, что делать. Идти домой не хотелось – там совсем было бы скверно. Наконец я вспомнил, что у Альфонса, должно быть, еще открыто. И пошел туда, намереваясь просидеть там до утра.

Альфонс не проронил ни слова, когда я вошел. Он бросил на меня взгляд и продолжал читать газету. Я сел за столик и погрузился в полудрему. Никого в зале больше не было. Я думал о Пат. И только о Пат. И о том, что я начудил. Я вдруг вспомнил все до последней детали. И все было против меня. Я один был во всем виноват. Просто спятил.

Я тупо смотрел на стол, а в голове моей закипала кровь. Меня душили горечь и гнев на себя самого. И беспомощность. Я, я один все погубил.

Внезапно раздался звон стекла. Это я в сердцах хлопнул что было сил по своей рюмке.

– Тоже развлечение, – сказал Альфонс и поднялся.

Он вынул из моей руки осколки.

– Не сердись, – сказал я. – Как-то забылся.

Он принес вату и пластырь.

– Поди проспись, – сказал он, – все будет лучше.

– Да ладно, – ответил я. – Прошло уже. Что-то вдруг накатило. Вспышка ярости.

– Ярость нужно погашать весельем, а не злостью, – заявил Альфонс.

– Верно, – сказал я. – Но это тоже надо уметь.

– Во всем нужна тренировка. Все вы норовите бить башкой о стенку. С годами пройдет.

Он завел патефон и поставил «Мизерере» из «Трубадура». Вскоре стало светать.

Я пошел домой. Перед уходом Альфонс налил мне стакан «Фернет-Бранка». Теперь в голове моей застучало помягче. И улица под ногами утратила ровность. И плечи мои налились свинцом. В общем, с меня было довольно.

Медленно поднимался я по лестнице, нащупывая ключ в кармане. И вдруг услышал в полутьме чье-то дыхание. Какая-то неясная, блеклая фигура сидела на верхней ступеньке. Я подошел поближе.

– Пат… – Я был ошарашен. – Пат, что ты здесь делаешь?

Она пошевелилась.

– Кажется, я немного вздремнула…

– Да, но как ты попала сюда?

– У меня ведь есть ключ от твоего подъезда.

– Я не это имею в виду. Я имею в виду… – Хмель прошел, я ясно видел перед собой обшарпанные ступени, облупившиеся стены и серебристое платье, узенькие сверкающие туфельки. – Я имею в виду – зачем ты сидишь здесь?

– Я и сама все время спрашиваю себя об этом…

Она встала и потянулась с таким видом, будто ничего особенного не было в том, что она всю ночь просидела здесь на ступеньках. Потом она потянула носом.

– Ленц бы сказал: коньяк, ром, вишневка, абсент…