– Он писал, – тихо произнес Гануш. – Мирослав говорил мне. Через несколько дней после того, как оказался в Германии, и потом много раз. Письма, видно, не доходили.

– Жалкая отмазка! – отмахнулась Садовникова-дочь.

– Ты, Таня, не знаешь, что тогда были за времена, – вступилась за возлюбленного мать. – Я переписывалась с коллегой из Болгарии – и то послания всегда вскрытыми приходили. А тут – из ФРГ!.. Да еще от террориста!

– В общем, Юлечка, я вам все рассказал, а дальше поступайте, как считаете нужным, – подытожил старик. – Нынешний адрес Мирослава я вам дам, хотите – позвоните ему или напишите. Нет – воля ваша.

Продавец тяжело поднялся из кресла. В магазин как раз заглянул луч прощального закатного солнца, безжалостно высветил глубокие морщины у его рта, впалые щеки, усталые, выцветшие глаза.

«Мирослав, наверно, такой же дедок», – презрительно подумала Таня.

А Гануш торжественным тоном произнес:

– Мирослав – когда мы тогда, в девяностом, увиделись – мне сказал: «Я виноват перед Юлей, и ее право вычеркнуть меня из своей жизни. Но есть одна вещь…»

Продавец вдруг умолк, тяжело волоча ноги, двинулся в глубь магазина. Явился быстро – с черной бархатной коробочкой в руках.

– Не может быть! – ахнула Юлия Николаевна.

– Вы догадались, – тепло улыбнулся Гануш.

И уже через пару секунд на ее шее сияло ожерелье – с крупным изумрудом по центру, обрамленным золотыми подвесками.

– А у тебя, мамми, неплохой вкус! – оценила Татьяна.

Продавец взглянул в счастливое лицо Юлии Николаевны, улыбнулся:

– Мирослав очень переживал, что вы тогда не взяли ожерелье с собой.

– Я ведь не сомневалась, что встречу его уже завтра, – вздохнула она.

– Как бы то ни было, ваша вещь наконец вернулась к вам, – торжественно объявил старик.

Таня с сомнением спросила:

– Это ж сколько лет вы его хранили? С девяностого года?!

– Ну… да, – вновь смутился старик.

Впрочем, он быстро взял себя в руки и заговорил куда увереннее:

– Да. Когда Мирослав в Карловы Вары вернулся, сразу ко мне зашел. Ну, и рассказал в том числе, что у вас, оказывается, роман был… И ожерелье отдал. Я ему, кстати, сам говорил тогда: зачем? Встреться с ней сам, теперь ведь границы открыты. Но он же… романтик, фаталист! Нет, отвечает, пусть у тебя лежит. Прочитает Юля послание мое, придет сюда – вернешь вещицу ей. А если нет – значит, не судьба.

– Вы честный человек, – растроганно произнесла Юлия Николаевна.

– Зато и я заслужил счастье видеть, как сияет изумруд на вашей прелестной шейке, – патетически молвил старик.

Наши дни. Альмуньекар, Испания. Мирослав Красс

Мирослав Красс подошел к огромному, во всю стену, окну. Тоскливое море, пустынная набережная. С октября по апрель делать в городке нечего. Летом здесь гремели дискотеки, ревел скутерами молодняк, изо всех окрестных кафешек вились дымки: жарились на гриле сардины, скворчали на углях гамбас – огромные креветки, местное пиво «Alhambra» лилось рекой. Кажется, вся молодежь из Гранады, Севильи, Малаги устремлялась сюда, в Альмуньекар. Набережная пестрела красками, хохотала, танцевала в бешеном ритме.

Но едва наступал сентябрь, солнце умеряло свой пыл, в университетах начинались занятия, молодость покидала городок. На променаде у моря вне сезона гуляли лишь редкие местные – в основном пожилые. Вместо девчонок в крошечных шортиках – древние бабуси, вместо громогласных парней – холеные старички. На тренажерах – их по указу мэра разместили на всех пляжах – больше не валяли дурака, не целовались. Пожилые господа использовали спортивное оборудование исключительно по прямому назначению – качали пресс вкупе с тощими бедрами. А владельцы редких открытых кафе немедленно меняли высокомерно-презрительное выражение лиц на искреннюю заботу о каждом (на вес золота теперь!) клиенте.