– Что ты загрустила?

– Дождь.

– Где? Снег же идет.

– Да, снег. А в душе дождь.

– Тебе нельзя грустить. У тебя же дети, – пытался шуткой остановить этот ливень Антонио.

– Да при чем здесь дети? Я про вечер.

– Ты же сама сказала, что твое настроение ни к черту и не надо обращать на тебя внимания, – расстегивал Антонио запонки на рубашке.

– Но это совсем не значит, что надо его обращать на других. – Лара не могла оторваться от окна, где тихо падал снег, придавая торжество этому моменту. Казалось, в эту ночь он хотел окончательно похоронить все ее мечты.

– На каких других?

– На себя. Ты же весь вечер занимался только собой: ел, пил и смеялся. А я? Ты хоть раз вспомнил обо мне? Со стороны могло показаться, будто мы абсолютно чужие люди, едва знакомые.

– Если бы я знал, что твое настроение останется там…

– Его давно уже нет, разве ты не заметил? Хотя что я говорю, ты давно уже ничего не замечаешь.

– Не надо было никуда ходить. Зачем мотать себе нервы? Черт с ними, пусть живут как хотят, в конце-то концов, это их жизнь.

– Мы и так никуда не ходим. Ты же, кроме своего неба и парашютов, ни черта не видишь. Но ведь сверху тебе должно быть видно гораздо больше. Прыгаешь, прыгаешь, а падать-то все равно вниз.

Антонио молча стянул с себя рубашку, словно это была его вторая кожа, и кинул ее на стул. Однако попал на край, и та начала медленно сползать на пол, даже пустые рукава ее бессильно пытались зацепиться за место, но тщетно. Антонио не придал этому факту значения, его равнодушие означало только одно – что ему тоже все осточертело.

– В последнее время ты все больше отвечаешь мне молчанием.

– А ты хочешь говорить о погоде? – сел он в кресло.

– Нет, но это же не повод для того, чтобы молчать. Надо радоваться жизни.

– А разве молча нельзя? – вздохнул муж.

– Можно, но зачем?

– Чтобы не мешать тем, кому грустно, – посмотрел он на большой фотопортрет на стене, где Лара, приложив указательный палец к губам, намекала на молчание. Фото было сделано в этой же комнате, им лично, когда они вернулись с вечеринки поздно вечером: он – молодой лев, готовый растерзать ее, взорвать эту кровать безудержной любовью, чудовищной по силе бомбой в тестостероновом эквиваленте, взять ее – молодую, но умную львицу, которая ни в коем случае не хотела разбудить родителей, что спали за стенкой.

– Ты видел, как они смотрят друг на друга? – не услышала шепот его мыслей Лара.

– Кто?

– Оскар и Фортуна. Ты ничего не видишь. Все пространство вокруг них дышит любовью. Как ты не понимаешь? Мне сейчас не хватает каких-то банальных слов, которые раньше ты произносил, не задумываясь: как ты прекрасна этим утром, какая ты сексуальная в этом белье, какая ты вкусная. Несколько слов, чтобы растопить зиму за окном и за пазухой. Не хватает элементарного теплого вранья.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего. Я научилась хотеть молча, – сняла последнюю заколку Лара и отпустила пастись ворох своих бесконечных волос.

– Сейчас я тебе поставлю про любовь. – Антонио включил телевизор.

– Знаешь, с некоторых пор я боюсь вечеров, – пересела она от зеркала на кровать, взяв в руки глянец. И, найдя что-то интересное, медленно сползла в лежачее положение.

– И что тебя в них пугает?

– Пустая кровать, на которую смотрит телевизор.

– Ты же знаешь, это все моя чертова работа, – безуспешно переключал программы Антонио. В голове его все еще бродил щедрый французский коньяк, споивший уже все нейроны.

– Ты так много работаешь, что не остается времени для любви.

– Надо же приносить пользу обществу.