Пери была последним ребенком четы Налбантоглу. Ее появление на свет стало для родителей настоящим чудом, ибо супруги, уже имевшие двоих сыновей-подростков, считали себя слишком старыми для деторождения. С Пери буквально сдували пылинки, все ее желания не просто выполнялись, но предугадывались. Однако даже в эти безмятежные годы она чувствовала, что в родном доме подчас веет тревожным ветерком, который тут же превращался в мощный ураган, если родители находились в одной комнате.

Отец и мать Пери были несовместимы, как мечеть и трактир. Стоило им оказаться рядом, как их голоса становились напряженными, а между бровей залегали складки. Они больше напоминали соперников за шахматной доской, но никак не любящих супругов. В той сложной игре, которую представляла собой их семейная жизнь, каждый старался выработать тактику, продумать несколько ходов вперед, потеснить противника, захватить его фигуры и загнать его в угол. Каждый видел в другом тирана, под гнетом которого страдает вся семья, и мечтал о моменте, когда сможет наконец произнести: «Шах и мат, „шах манаду“[2], король бессилен». Их совместная жизнь была насквозь пропитана взаимной неприязнью, и никому из них не требовалось особого повода, чтобы чувствовать себя обиженным и разочарованным. Даже в раннем детстве Пери чувствовала, что ее родителей заставляет быть вместе отнюдь не любовь, которой, скорее всего, между ними никогда не было.

Каждый вечер она смотрела, как отец, сгорбившись, сидит за столом, заставленным множеством тарелок с закусками и бутылкой ракы посередине. Фаршированные виноградные листья, запеченные на гриле красные перцы, артишоки в оливковом масле, пюре из нута и, конечно, его любимый салат с ягнячьими мозгами. Ел он медленно, пробуя каждое блюдо с видом привередливого гурмана, но при этом без всякой охоты, словно еда была для него не удовольствием, а тягостной необходимостью, ибо уважающий себя человек никогда не станет пить на пустой желудок. «Я не играю в азартные игры, не ворую, не беру взяток, не курю и не хожу к продажным женщинам, так неужели Аллах не простит своему старому творению такой незначительный грех?» – любил повторять Менсур. Как правило, компанию за долгим ужином ему составлял какой-нибудь приятель, а то и два. Подобно большинству людей, живущих на земле, они с особой охотой говорили о вещах, которые нравились им меньше всего.

– Тот, кто повидал мир, знает, что в разных странах пьют по-разному, – заявлял Менсур. Сам он в молодости работал судомехаником, поэтому поездил немало. – В демократических странах мужик, напившись, начинает причитать: «Ах, во что превратилась моя обожаемая цыпочка!» А там, где никакой демократии и в помине нет, он заводит другую песню: «Ах, во что превратилась моя обожаемая страна!»

Вскоре разговоры иссякали, и они начинали петь – сначала жизнерадостные балканские мелодии, потом революционные причерноморские песни, а под конец неизменно наставал черед грустных анатолийских баллад о несчастной любви и разбитом сердце. Турецкие, курдские, греческие, армянские напевы смешивались в воздухе, словно клубы дыма.

Сидя в уголке, Пери наблюдала за ними, и на сердце ее ложилась тяжесть. Она не могла понять, в чем причина отцовской грусти и недовольства жизнью. Ей казалось, грусть прилипла к нему намертво, как прилипает смола к подошве ботинка. Как помочь ему воспрянуть духом, она не знала, но все же не оставляла попыток это сделать. Ведь она была, как утверждали все домашние, истинной дочерью своего отца.