Бродяга жалобно скулил. Он больше не был повелителем городских задворок, грабителем, насильником, попрошайкой… Все роли, какие ему отводила судьба, слетели, подобно шелухе, и он превратился в маленького ребенка, плачущего от страха и одиночества. Действие клеевых паров закончилось, галлюцинации развеялись, оставив лишь физическую боль.

Пери смотрела на него с чувством, близким к раскаянию. Кровь пульсировала у нее в ушах. Она была уже готова предложить бродяге помощь, когда вдруг услышала за спиной испуганный голос дочери:

– Мама, что случилось?

Она резко повернулась, с трудом возвращаясь к реальности.

– Дорогая, я же велела тебе ждать в машине.

– Сколько можно ждать! – протянула Дениз, уже собираясь осыпать мать упреками, но внезапно осеклась. – Господи боже, да у тебя кровь идет! Скажи наконец, что случилось! Ты ранена?

– Ничего страшного, – успокоила ее Пери. – У нас тут вышла небольшая потасовка.

Тем временем бродяга, казалось утративший дар речи, с усилием поднялся на ноги и заковылял прочь. Мать и дочь схватили злополучную сумочку и начали подбирать с земли ее содержимое.

– Почему у всех нормальные матери, а у меня нет? – ворчала Дениз, собирая кредитные карточки. Ответить на этот вопрос Пери не могла, поэтому даже не пыталась. – Идем отсюда скорей! – торопила Дениз.

– Подожди секунду. – Пери искала глазами фотографию, но та исчезла.

– Пойдем! – нетерпеливо повторила Дениз. – Чего нам здесь ждать?

Выйдя из переулка, они поспешили к своей машине. «Ренджровер» цвета «Небо Монте-Карло» ждал их. Как ни удивительно, машину не угнали.

Остаток пути обе провели в молчании: дочь сосредоточенно обдирала заусенцы, мать смотрела на дорогу. Лишь позднее Пери вспомнила, что они не смогли найти мобильный телефон. Возможно, бродяга унес его в своем кармане; возможно, он выпал оттуда во время схватки и до сих пор лежал в темном переулке, время от времени начиная звонить, призывая свою хозяйку. Что ж, Стамбул часто бывает глух к крикам и призывам.

Стамбул, 1980-е годы

В первый раз Пери увидела Дитя Тумана, когда ей было восемь лет. С тех пор оно прочно вошло в ее жизнь, переплелось с ней, как вьюн, обвивший молодое деревце. Видение повторялось так часто, что стало для нее привычным, не став от этого менее пугающим.

В отличие от большинства домов в квартале, дом Налбантоглу был с четырех сторон окружен буйно разросшимся садом. Все домочадцы любили проводить в нем время. Там они сушили красный перец, баклажаны и окру, развесив их на веревках, там заготавливали острый томатный соус, наполняя им многочисленные банки, а в дни Ид аль-Адха варили в котле баранью голову. Маленькая Пери старалась не смотреть в глаза барана, открытые, немигающие. У нее сжималось горло, стоило ей подумать, что в этих глазах отражается ужас, который животное испытало перед закланием. А сама мысль о том, что сегодня вечером ее отец будет с удовольствием поедать этот деликатес, закусывая бараньими мозгами ракы, едва не доводила ее до тошноты.

В саду за домом они также раскладывали только что состриженную овечью шерсть, потом ее мыли, сушили и набивали ею матрасы. Порой бывало, что клочок шерсти, подхваченный ветром, мягко опускался кому-нибудь на плечо, словно перо подстреленного голубя.

Когда Пери призналась отцу, что овечья шерсть напоминает ей об убитых птицах и что глаза мертвого барана смотрят на нее с немым укором, Менсур улыбнулся и ласково погладил ее по щеке.

– Ты чересчур чувствительна, джанимин иджи![5] Не относись к жизни слишком серьезно! – дал он дочери совет, которому никогда не следовал сам.