Она положила трубку.

– Подождите немного в приемной. Да, кстати, что он за тип? Позволяет себе лишнее?

– Хватал меня за руку, не давая сделать укол, – сказала она.

– Еще один инвалидный герой, – проворчала миссис Хиксон. – По таким клиника плачет… Через пару минут я оформлю вам направление к пациентке, с которой хлопот почти не будет, так что сможете отдохнуть. Это пожилая женщина…

Снова раздался телефонный звонок.

– Слушаю… А, это ты, Хэтти… Понятно, а как насчет этой здоровячки Свенсен? Она, если что, любого пьянчугу скрутит… А Джозефина Маркхэм? Она живет в твоем доме, верно? Позови ее к телефону… – Недолгая пауза. – Джо, ты не возьмешь одного известного рисовальщика – или художника, уж не знаю, как там они себя называют… Сейчас он в «Форест-парке»… Нет, я не в курсе, надо будет спросить доктора Картера, он объявится часам к десяти…

Далее последовала затяжная пауза, изредка прерываемая репликами миссис Хиксон:

– Так, так… Да, я тебя отлично понимаю… Но этот случай не опасный – просто довольно-таки трудный. Я вообще не люблю направлять девушек в отель, зная тамошнюю публику… Ладно, я найду кого-нибудь еще, пусть даже время не самое подходящее… Извини за беспокойство… Да, передай Хэтти – надеюсь, та шляпка подошла в тон платью…

Положив трубку, миссис Хиксон сделала пометки в своем блокноте. Эта на редкость энергичная деловая женщина когда-то сама была молоденькой медсестрой и гордой идеалисткой, пройдя через все тяжкие: ее нещадно эксплуатировало начальство, оскорбляли почем зря всезнайки-интерны, мучили привередливые пациенты, в чьих глазах она была безропотной жертвой, отданной на заклание их почтенной старости. Покончив с записями, она резко поднялась из-за стола:

– Каких пациентов вы предпочитаете? Как я уже сказала, есть одна милая старушка…

В карих глазах сиделки промелькнул огонек – вспомнился недавно виденный фильм о Пастере[44], а также книга о Флоренс Найтингейл[45], которую они читали на курсах медсестер. Как же они в ту пору гордились своей новенькой формой и даже в холодную погоду не надевали поверх нее пальто, перебегая через улицу между корпусами филадельфийского больничного комплекса, – гордились ничуть не меньше, чем гордятся своими меховыми манто великосветские дебютантки, отправляясь на бал в роскошном отеле.

– Я… Пожалуй, я еще поработаю с этим пациентом, – сказала она, едва перекрывая голосом какофонию телефонных звонков. – Я готова вернуться туда прямо сейчас, раз уж нет никого на замену.

– Ну вот, только что говорили, что больше не хотите иметь дела с алкоголиками, а теперь уже готовы вернуться к одному из них.

– Быть может, я несколько сгустила краски. Думается, я смогу ему помочь.

– Что ж, как хотите. А если он станет выкручивать вам руки?

– Ничего у него не выйдет, – уверенно сказала сиделка. – Взгляните на мои запястья: я два года играла за баскетбольную команду Уэйнборской школы. Я сумею с ним справиться.

Миссис Хиксон с минуту молча глядела на нее.

– Хорошо, – сказала она наконец. – Но имейте в виду: любые пьяные обещания этих людей утратят силу сразу после того, как они протрезвеют. Я через все это уже проходила и знаю. Заранее договоритесь с кем-нибудь из прислуги отеля, чтобы вам пришли на помощь, если потребуется. С этими алкоголиками ни в чем нельзя быть уверенным – иные вроде безобидны, другие нет, но на внезапные выходки способен любой из них.

– Я это запомню, – сказала сиделка.

Она вышла на улицу; ночь была на удивление светлой для этого времени года; сыпала снежная крупа, штрихами забеливая черно-синее небо. Обратный автобус оказался тем же самым, что привез ее сюда, только разбитых окон в нем стало больше; водитель злился и грозил ужасными карами озорникам, попадись они ему под руку. Она понимала, что водитель не столько злится на конкретных людей, сколько дает выход накопившемуся раздражению в целом. Точно так же у нее вызывала раздражение мысль об алкоголиках как таковых. Скоро уже она доберется до гостиничного номера и при виде конкретного алкоголика, жалкого и беспомощного, будет испытывать к нему смесь презрения и сочувствия.