– Ну и что, артиллеристы? – звучит из темноты надтреснутый баритон нашего командира батальона капитана Процкого. – Дружно спите?

– Никак нет, товарищ капитан, – говорит Желтых и не торопясь, с достоинством поднимается навстречу.

Мы сидим, где сидели, только поворачиваемся к комбату и настораживаемся, знаем: так просто капитан не придет. И действительно, Процкий приближается к площадке огневой позиции, с обычной своей строгостью обращается к Желтых:

– Почему часового нет?

– Так мы все тут. Никто не спит, товарищ капитан, – поясняет командир. Но это объяснение и особенно обращение «товарищ капитан» звучит как оправдание.

– Ага, все тут. А кто наблюдает за противником?

– Да вот все и наблюдаем…

– Гм!..

Капитан идет дальше вдоль окопа, рядом топает притихший Желтых, сзади следует молчаливый связной с автоматом, прижатым к груди. Возле пушки Процкий останавливается, о чем-то думает и спрашивает Желтых:

– Сколько вы тут сидите, на этой огневой?

Желтых переступает с ноги на ногу:

– На этой огневой? На этой мы, товарищ капитан, так с десятого или с двенадцатого – четыре дня, значит.

– И за четыре дня, старший сержант, вы не могли вырыть укрытия для орудия?

– Могли.

– Почему же не выкопали?

– Так приказа не было, товарищ капитан. Думали, еще куда перебросят. Все время перемещают, перебрасывают.

– «Перемещают»! – сердится капитан. – Вы что, первый день на войне?

Желтых молчит.

– Вы мне завтра уничтожьте пулемет, тот вон, крупнокалиберный, – Процкий тычет пальцем во тьму. – Десять снарядов вам на это и десять минут времени.

– Отсюда? – спрашивает Желтых.

– Откуда же еще?

– Отсюда нельзя. Тут нас накроют, товарищ капитан.

– Возможно. Если не окопаетесь как следует, могут и накрыть.

– Как тут окопаешься, если для блиндажа ни одного бревна нет, – начинает злиться старший сержант. – Все на соплях.

– Ищите.

– Что тут найдешь? – удивляется Желтых и, подумав, спрашивает: – А что, с закрытой позиции нельзя? Вон гаубичники, дармоеды, ни разу за неделю не выстрелили… Вот им и дать бы задачу…

Но Процкий не такой командир, чтобы позволить уговорить себя и отказаться от принятого решения. Мы уже знаем его повадки, этого самого строгого из всех командиров в полку.

– Вы поняли задачу? – спрашивает Процкий.

Однако Желтых тоже с характером и, если разозлится, может показать свое упрямство даже перед высоким начальником.

– Что тут понимать! Досиделись!.. Пулемет вон три дня лупит оттуда. А так и пулемет не уничтожишь, и орудие погубишь. Тут же под самым носом. Надо подготовиться.

– Готовьтесь!

– Ага… Надо огневую сменить, окопаться как следует. Это не шутка. За ночь не сделаешь.

– Вот что! – обрывает его капитан уже категорическим тоном. – Мы не на базаре, товарищ старший сержант. В три ноль-ноль доложить о готовности.

Комбат поворачивается и уходит с огневой. За ним как тень следует связной, а Желтых молча стоит и смотрит им вслед. Рядом так же молча топчемся мы. Первым не выдерживает Задорожный, со злостью плюет в траву.

– Черт бы их там побрал, командиров этих. Попробуй стрельни! Немец тебе задаст такого, что за день трупы не пооткапываешь…

– Главная опасность – минометы, – в гнетущей тишине вздыхает Лукьянов.

– На водоразделе у них корректировочный пункт.

Желтых молчит, вслушивается в темноту, напряженно стараясь что-то понять и ни на кого не обращая внимания, будто не слышит, что говорят хлопцы. Потом, выругавшись, лезет в окоп, полминуты копается там и появляется с полевой сумкой на боку и автоматом на груди.

– Я быстро, – говорит Желтых. – Попов, остаешься старшим. Кривенок, за мной!