Уже через несколько минут я перестала воспринимать информацию, но это было и не обязательно, главное – периодически обозначать свое присутствие на линии междометиями. Даже если и пропущу что-то важное, потом продублирует Лешка. Просто слушала ее голос и улыбалась. От отца Аглая унаследовала в первую очередь ничем не истребимый позитив, вносивший в мою жизнь солнечный свет, даже когда вовсю лил дождь.

Ребенка мы не планировали. Договорились еще до свадьбы: как получится, так и получится. Получилось только через год. Иногда мне казалось, что нашей девице просто не хотелось расставаться с тем волшебным миром, где ждут воплощения души будущих младенцев. Она оказалась на редкость беспроблемной, с самого начала. Ужасы токсикоза меня миновали – в отличие от Тани, которая оба раза умирала все девять месяцев. Я только спала при любой возможности, причем с огромным удовольствием.

Родилась Глашка точно в срок, все как по учебнику, уложившись в стандартные десять часов и выдав идеальную десятку по Апгар. Даже зашивать не пришлось. Лешка хотел назвать ее Ксюшей или Лизой, но тут уж я уперлась. Сказала, что у девчонки будет его фамилия и отчество, могу я хотя бы имя придумать? Особенно с учетом того, что носила ее и рожала. Мне хотелось Глашу, но на Глафиру Лешка не согласился. Сошлись на Аглае.

Кошмары первых месяцев материнства обошли меня так же, как и токсикоз. Молока – хоть залейся, развитие – четко по графику, все колики-газики-зубики – тоже стандарт. Глашка наедалась, засыпала, просыпалась, радостно пырилась на белый свет, а если орала, то четко с сигнальной целью: мокро, голодно, неудобно, больно. Врачи из поликлиники просто нарадоваться не могли. Так и говорили: чудо какой правильный ребенок.

Сначала я побаивалась. Вот идет все идеально, а потом вдруг вылезет такое… Потом стала думать, что это мне компенсация за не самую счастливую женскую жизнь. Но когда Глашке исполнилось полтора года, я снова начала бояться. Она не говорила. Племянницы в этом возрасте болтали предложениями, а у нашей барышни в арсенале было ровно четыре слова: мама, папа, баба и дай. Да и те использовались нечасто. А еще я стала замечать за ней одну странность. Глашка могла сидеть и играть с игрушками или смотреть картинки в книге, а потом застыть, глядя в одну точку, ни на что не реагируя. Это было реально страшно, и когда повторилось несколько раз, я потащила ее по врачам, заподозрив по мамской панике что-то вроде аутизма.

Педиатр отправил к неврологу, невролог – к психиатру. Оба сошлись на том, что никаких отклонений не видят.

«Возможно, ребенок просто думает», - сказал пожилой психиатр, похожий на доктора Айболита.

«Думает? – растерянно переспросила я. – Ей же полтора года».

«Вы полагаете, в полтора года дети не думают?»

«А почему она не говорит?»

«Не считает нужным. Не волнуйтесь, вы еще проклянете тот день, когда она удостоит вас беседы».

Айболит оказался пророком. Глаша заговорила ближе к двум годам, да так, что скоро мы не знали, куда от нее спрятаться. И в том, что она замирает для размышлений, тоже оказался прав. Причем эти задумки, как мы их называли, не прошли до сих пор. Однажды, когда ей было лет пять, я спросила:

- Глань, о чем задумалась?

Она посмотрела на меня, удивленно моргая, как будто не сразу сообразила, кто я такая, и выдала:

- Мамулечка, я думала, что сказала бы Мисюсь, если бы вдруг научилась говорить и узнала, что на самом деле хозяйка в нашем доме не она.

Белоснежная ангорка Мисюсь, уверенная, что все люди на свете ее личные рабы, и правда была бы шокирована. Но не менее поразилась я, узнав, о чем так серьезно размышляет мое чадо.