– И нас стало трое, когда никто не ждал, – улыбнулась Софья Ивановна, – Витя родился в дороге, где и роды-то принять было некому…

– Как некому, а отец, – возмутился Рыбаков и шутливо добавил, – виновник пусть сам расхлёбывает… что натворил.

– М-да, если хотя бы готов к этому, а то… ведь испугается… – Мари посмотрела на своего мужа.

– В общем, – подвела итог Софья Ивановна, – Витя оказался шустрым – появился на свет скорее, чем его ошарашенный отец успел что-то придумать!

Надо сказать, что тёплый приём семьи капитана Рыбакова у японцев заметно озадачил Тихона Ворожеева. Так звали сержанта-водителя, который «всё-всё знал об этих узкоглазых» и про себя всегда рассуждал: им доверять нельзя ни на йоту. Он даже задержался, опешив от такой радостной встречи, которую никак не мог себе представить иначе, как вражескую. Ведь, наш остров-то – советский, а эти чего здесь делают? – так говорил он сам себе. В ожидании, когда придёт новая власть, он на чем свет поносил японцев и готов был обо всем донести куда следует.

– Работаешь с темноты до темноты, покоя не знаешь, – Ворожеев, или просто Ворожей, как его обычно звали в народе, взволновался, – а эти, понимаешь, ба-а-ре… в ус не дуют. Вот придёт час, за всё ответ держать придётся. Как нашу землю-матушку истерзали своим бурением. Да толком так и не получили ничего. Знать, не хочет земля этих самураев, чтоб им пусто было.

Коллеги по водительскому цеху не любили Ворожея за его жадность и «тихоходный» характер. Когда Тихон утром потихоньку отправлялся со своими первыми пассажирами, вслед ему слышалось: «Ну вот – все тише, и тише, и тише…» Что имелось в виду – «нетрудовые доходы», стекавшиеся к жадному Тише, или его неторопливая езда – сказать было трудно. Так само собой устоялось, и особой приязни никто к нему не питал.

Ворожей отвечал «взаимностью» – был нелюдим и держался крайне отстранённо. Обо всех имел собственное мнение и, как говорили про него, доносил начальству. Тихон и правда писал доносы, если слышал что-то, по его мнению, слишком независимое. Сам он любил повторять, что никого к себе не привязывает и вообще, мол, поступайте, как хотите, мне-то что! Вот и выходило, что всё вокруг независимое, значит, всегда есть о чём доложить.

И на самом деле Тихон присматривался ко всем, кто бывал рядом с ним, и прислушивался к тому, о чём они рассказывали, а особенно – о чём с ними говорили другие. По вечерам в своей комнате, которую снимал у рабочего японской концессии, он зажигал тусклую настольную лампу, садился за стол и сочинял «рапорт». Вспоминал, как водится, всё… «что было и чего не было». Особенно же когда дело касалось узкоглазых, то бишь японцев. Вот, к примеру, как в этот вечер, когда он встречал семью капитана Рыбакова и отвозил их к дому Накасимы. Здесь было немало всего такого, о чём следовало известить… хм, кого следовало.

Перед тем как начать свой донос, Тихон постарался припомнить разговор между японцем, хозяином дома, и приезжим военным. Дело пошло – чего не вспоминалось, додумывал на ходу.

– Они встретились так, будто давно знали друг друга, – решил Ворожей, – значит, была переписка… да-да, точно… писали, наверное, обо всем. А наш-то чего так расшаркивался перед японцем? Да и тот, в общем, хотел услужить нашему, как родному. Тут, гляди-ка, на свет выползает что-то тайное между ними.

Тихон аж задрожал от сладкого предвкушения – вот-вот разоблачит заговор. А там похвалят, а может, и наградят за усердие. Писать-то он писал, и много писал начальству, а похвалы ещё не удостоился. «Им, конечно, видней, – успокаивал себя сержант, – а надо прислушаться, что люди пишут. Неспроста, поди, бумагу-то мараем. Значит, есть о чём доложить и постараться, чтобы «врагу не пройти». Народишко наш слаб на язык, болтают много, вот и проговорится кто, если вовремя не остановишь.