Заскрипели стальные колеса, загремели тяжелые цепи. Верно, решетка на воротах пошла вверх. Арканум ускорил шаг, затем вдруг замер, где-то близко, в локте от них, пробежал стражник или маг, так же близко храпели лошади, и собаки продолжали лаять за спиной, но вот уже и конский топот почти оглушал, ворвавшись в тоннель, и Арканум вовсе прижался своим боком и боком Лавы к стене. А потом, когда последний всадник из кавалькады промчался, едва не задевая его и Лаву, чуть ли не прыжком выскочил за пределы города.

Загремела решетка за спинами беглецов. Заскрипели створки ворот.

– Ну все, – сказал Арканум через четверть лиги. – Я, конечно, могу тебя нести до утра, но не очень понимаю зачем?

– Ничего. – Она встала на ноги, поняла, что едва не заснула на плече носильщика, оглянулась на тонущую во мгле равнину, на огни на башнях Ардууса и на огоньки в ближней деревне. – Куда теперь?

– Куда скажу, – вздохнул Арканум. – А куда сказать, я пока еще и сам не знаю. Пока идем на север.

– Почему на север? – спросила Лава.

– Потому что там Бэдгалдингир, в котором я могу попытаться что-то разузнать, – признался Арканум. – И на севере Тимор. А Тимор в Анкиде пока что самое безопасное место.

– Безопасное? – не поняла Лава. – А смерть королевы Армиллы?

– А тебе-то что до королевы? – удивился Арканум. – Вон, в Ардуусе твой дядюшка жив-здоров, а мы бежали оттуда, словно воришки.

Он осторожно сматывал и в самом деле сверкающую сталью тонкую сеть.

– Что это? – спросила Лава.

– Не ищи лишней головной боли, – посоветовал Арканум. – Всякое знание, словно камень в заплечном мешке.

– Или как доспех, – не согласилась Лава.

– Можно сказать и так, – хмыкнул Арканум, но до утра больше не проронил ни слова. И даже когда жажда казалась Лаве невыносимой, он догадывался об этом без ее просьб, выуживал из-под плаща фляжку уже не с квачем, а с каким-то пряным травяным отваром и давал глотнуть. За ночь, в течение которой пара миновала четыре деревни, Лава успела раза три поплакать, много раз споткнуться и еще больше раз проклясть свой пелиссон, который путался в ногах. Под утро, когда они проходили через пятую деревню и Лава при виде постоялого двора уже готова была вновь разрыдаться, Арканум опять обманул ее ожидания. Он подхватил спутницу за руку, протащил мимо желанного тепла и отдыха и свернул на узкую стежку, уходящую к утонувшим в снегу избам. В полумраке проводник подтащил Лаву к последней из них, постучал в низкую дверь, переговорил с выглянувшим с лампой косматым хозяином, что-то оставил ему и повлек Лаву к сараю за домом, кивнув в ответ на неясное бормотание:

– Чтоб никакого огня!

– Ты что? – оскорбилась Лава, когда поняла, что огрызок ночи и, возможно, часть дня ей придется провести на сеновале. – Ты думаешь, что я бродяга?

– Пока что да, – твердо проронил Арканум, уминая в кромешной темноте яму в сене. – И я – тоже. Но, как только решу, куда мы идем, сразу же перестану. Стану путником. И ты, если захочешь. Иди сюда. Хочешь ты этого или не хочешь, но, чтобы выспаться и не замерзнуть, нам придется обниматься.

– Можно… – Она опешила. – Можно хотя бы глоток квача.

– Уже нет, – вздохнул Арканум. – Квач я отдал за постой.

– У тебя нет денег? – ужаснулась Лава. – Мешка-то заплечного точно нет!

– Ты у меня вместо мешка, – пробурчал Арканум, обнял спутницу и осторожно, бережно опустил в сенную мягкость. – Какой же бродяга платит за ночлег деньгами? Ладно. Научишься. Спи…

…Она проснулась от холода. Тепла, которое всю ночь было рядом, не стало. Хотя его плащ укрывал ее сверху.