А тут, значит, якобы дал я ей халат и полез. Она, мол, хотела по-тихому, стала уговаривать, просить отпустить, но я оказался зверем. Даже штаны толком не снял. Она так и верещала: «Он животное! Животное!» Ну, они мне и дали.

Знаешь, – закончил Михайло, – я, конечно, это дело люблю. Но ни разу в жизни без добровольного согласия… Понимаешь?.. Я просто не смогу… Баба чуть в зажиме, у меня полный отпад. Но, конечно, если так… Чтоб руками и ногами тебя обхватила, то я могу не сдержаться, даже если б это была малолетка. Не устою. Это я по-честному тебе, что ж тут скрывать?

– Ты это и милиции, дурак, сказал? – спросил Юрай.

– Я объяснял свою природу, – ответил Михайло. – Это нельзя не говорить.

– Кто она?

– Она из Горловска. Курьерша в исполкоме. В этом-то всё и горе. Начальство близко. Защитники.

– Имя у нее есть? Фамилия?

– Ольга Кравцова. Восемнадцать лет.

– В суд на самосуд подашь? За это, – сказал Юрай, толкнув ногой в кровянистых следах утку.

– Мне сказали: подам – будет хуже. Так, мол, только из милиции турнут. А если я буду возникать, то она тоже заявит.

– А так не заявляет?

– Вроде стесняется огласки и мамы боится.

– И это все вот так запросто, по желанию? Открыть дело, закрыть? Не существует каких-то объективных показателей?

– О чем ты говоришь? – ответил Михайло. – Ну кто это добровольно повесит на себя дело, если его можно не начинать?

– Ну а если б ты на самом деле девчонку трахнул, пользуясь тем, что в форме?

– Милиция уговорила бы девчонку не возникать. Могли, конечно, быть настырные родители, приятели… Тогда некуда деваться… Тогда горишь синим пламенем. Но это уже плохой вариант. Его надо предотвращать.

– Значит, ты просто вылетаешь из милиции.

– Уже вылетел. И из города, между прочим. У меня тут никого. Я чужой… Так что ни одна собака обо мне не тявкнет.

– А если с потрохами будет плохо? Куда пожалуешься?

– Господу Богу, Юрай! Господу Богу. Это, конечно, дерьмовый вариант, и пока у меня хреново, я сам чувствую. И лекарств никаких нету. Так вот и лежу.

Врач на все упреки ответил Юраю, что была б его воля, он бы такого больного оставил подыхать под забором. Лекарств не даем? Правильно, не даем. Потому что нету. А были бы – дали бы другому. У них вон лежат и откопанные из завалов шахты, и отравленные метаном, и вытащенные из автомобильных катастроф. Да мало ли хороших больных, для которых нет лекарств, чтоб думать о насильнике в погонах?

– У меня нет слов, – сказал Юрай. – А ваши бы положить на мелодию.

– Не острите мне тут! – заорал врач. – Собутыльник? Или кто? Тоже ведь в побоях? И мы вас тут перевязывай! А бинты у нас есть? А йод? Вы его с собой принесли? Вы за него заплатили?

Буквально схватившись за голову, Юрай бежал от врача. Надо было ехать в Горловск и выяснять, как дела у Алены и детей. И Оле Кравцовой хотелось посмотреть в личико. И карелу Олегу тоже. Слава богу, что он хоть идет по разряду «хороших больных». А шофер тот, алкаш? Кто он? С чего это его развернуло на «рафик»?

Юрай еще раз вынес утки за больными, мокрым полотенцем стер у Михаила кровь на ногах, вымолил у сестры для него таблетку анальгина. Шел и думал, что надо как-то уговорить тетку не бросать круглоголового и поддержать в больнице. А потом ему, Юраю, как главному источнику всех несчастий, надо будет помочь парню найти на этой земле кусочек места для себя. Юрай был так убит и расстроен, что не видел никакой другой возможности, как забрать Михайлу к себе в Москву и пристроить в каких-нибудь Люберцах. Ну вот… Еще одно доказательство нехитрой Юраевой отмычки. Не мог Михайла совершить страшный грех, ибо не было этого в его голове. А в чьей-то, совсем ему неизвестной голове была мысль-идея вывести круглоголового из игры, и не как-нибудь, а с позором и поношением. Дорогая для сокрытия любого преступления окантовка – чужой позор и чужое поношение. Умный человек придумал и ловко осуществил.