К тому моменту, когда до отвращения знакомый голос прокричал: «Этот мой!», рядом со мной на палубе валялись еще двое пострадавших. Эти слова были произнесены на чистейшем английском языке, и, судя по всему, те, кому они предназначались, не нуждались в переводчиках. Давешний штурман Жан Поль Дюруа стоял передо мной, сжимая уже знакомую пехотную шпагу. В мерцающем свете фонарей я видел, как играет на его губах саркастическая ухмылка. «Француз» сделал пару махов своим оружием, словно проверяя его управляемость, и стал в стойку. И тут наконец у меня появилась возможность обнажить свой клинок. Мы сошлись и зазвенели сталью, внезапными финтами и ложными атаками прощупывая оборону противника. У пресловутого Дюруа было, как минимум, два преимущества: обе ноги прекрасно его слушались, а кроме того, он явно более меня привык сражаться на раскачивающейся корабельной палубе. Однако в остальном мои шансы были предпочтительнее. За спиной «француза» не было фехтовальной школы маэстро Николя Ле Фонтэ.

Парировав квартой атаку противника, я перевел его клинок вниз и, превозмогая боль, наступил ногой на лезвие. Вырванный из руки Дюруа эфес звякнул о палубу, но в тот момент, когда я уже занес шпагу для завершающего удара, за спиной моей грохнул выстрел, страшная боль обожгла мне плечо, бросила вперед, и я рухнул, сбивая с ног мнимого штурмана, последним усилием воли прижимая шпагу к его горлу. Следующий выстрел, прозвучавший спустя мгновение после первого, я скорее почувствовал, чем услышал.

Туман в моей голове время от времени взрывался яркими вспышками, давая мне возможность вновь и вновь прожить и прочувствовать короткие минуты последнего боя. На этот раз я видел схватку как бы со стороны, точнее, с разных сторон, словно отснятую на пленку десятком скрытых камер. В покадровом повторе я видел, как приходит в себя сброшенный мною с плеч коренастый «голландец», как ползет он на четвереньках по палубе, едва не попадая рукой под каблук моего сапога… Именно в этот момент Дюруа делает свой злосчастный выпад, очевидно, надеясь если не поразить меня, то опрокинуть через спину шкипера. И в тот миг, когда шпага пиратского вожака выворачивается из его пальцев, напарник «француза» подхватывает оброненный мной в самом начале боя пистолет… Я вижу пламя выстрела. Вижу, как в упор спускает курок своего карабина выскочивший из-за двери Редферн и мертвый уже пират в конвульсиях дергается на палубе, пачкая ее кровью из разорванных внутренностей… Вижу весь дальнейший бой, хотя не знаю, как я могу его видеть, и до тошноты страдаю от удушливого запаха лаванды, пропитывающего картину боя. Внезапно палуба вновь погружается в туман, и передо мной в рваной пелене этого тумана появляется лицо патриарха Чжоу-И, великого мастера Ю Сен Чу. «Бой – это всего лишь бой, – назидательно говорит он, качая головой с забранными в хвост длинными седыми волосами, – но это только бой и ничего, кроме него. Заполни его собой, заполни полностью. Не оставляй противнику даже самого малого места проявить свою волю. Только так ты сможешь победить, не сражаясь». Туман рассеивается, и мастер Ю Сен Чу неспешно и задумчиво проходит по палубе корвета, объятого смертельной схваткой, проходит, не замечая мелькающих клинков, пуль и пламени пожара, лезущего вверх по вантам. Дойдя до фальшборта, он чинно переступает через него и растворяется в ночи. А запах лаванды все преследует меня, неотвязный, как комариная стая. Я почти задыхаюсь и изо всех сил сжимаю пальцы в кулак, силясь преодолеть подступающую дурноту…