Все это время я жил в лагере № 2, из которого меня ежедневно брали на работу в лагерь № 1, т. к. не хватало мастеров. Приходил унтершарфюрер Херманн, ему было около 50 лет, высокий, приятный, понимал нас и сочувствовал. Когда он в первый раз пришел в лагерь № 2 и увидел горы тел погибших от газа, то побледнел, посмотрев перепуганным полным мольбы взглядом. Быстро взял меня, чтобы не смотреть на эту картину. К нам, работникам, он относился очень хорошо. Часто тайком выносил что-нибудь поесть из немецкой кухни. Взгляд его выражал столько доброты, что человек запросто бы выплакался перед ним и пожаловался. Боялся он одного – своих коллег. Никогда с ними не говорил, но в каждом поступке и движении его отражалась благородная душа. При работе в лагере № 1 я видел все: как наших братьев вели в газовые камеры и что ожидало их по пути на смерть[316]. Это был период, в который еще прибывали эшелоны. Когда поезд приезжал, женщин и детей немедленно загоняли в бараки, а мужчин оставляли во дворе. Женщинам и детям приказывали раздеваться. Наивные женщины вынимали полотенца и мыло, ожидая, что пойдут мыться. Палачи требовали порядка, избивали их и мучали. Дети плакали, взрослые стонали и кричали. Ничто не поможет – кнут сильнее. Одних ослабляет, других оживляет[317]. После наведения порядка женщин вели в парикмахерскую и стригли. Тогда они были почти уверены, что пойдут в баню, по другому выходу они направлялись в лагерь № 2, где стояли нагие на сильном морозе, ожидая свою очередь, потому что в камерах не закончилось умерщвление газом предыдущих жертв. Это все происходило зимой, был лютый мороз. Маленькие дети, совсем нагие и босые, были вынуждены стоять под голым небом. Так они стояли часами, ждали очереди. Камеры еще не освобождены. У детей на холоде прикипали стопы к ледяной земле. Они стояли и плакали, замерзали. Вдоль рядов проходили немцы и украинцы, избивали. Наиболее всех лютовал немец Зепп[318], сильнее всего он издевался над детьми. Когда толкал женщин, а те просили его не напирать, потому что возле них маленькие дети, вырывал у них из рук ребенка и разрывал его пополам, держа за ножки, или головой ударял об стену и бросал убитого. Это не были единичные случаи. На каждом шагу происходили такие трагические сцены.

Мужчинам проходилось претерпеть во сто раз худшие мучения, чем женщинам. Они должны были раздеться во дворе, сложить одежду и отнести ее на площадку в кучу с другой одеждой, затем войти в барак, где раздевались женщины, сложить и вынести их одежду. Потом мужчины выстраивались, из них отбирали здоровых, сильных и хорошо сложенных – и начинали мучить. Избивали до крови, стегали нагайкой наиболее изощренным способом. Затем построенные вместе мужчины и женщины, старики и дети на поданный сигнал начинали движение. Они должны были перейти из лагеря № 1 в лагерь № 2, в камеры. На пути стояла будка. В ней сидел кто-то и кричал, чтобы сдавали ценные вещи. Люди надеялись остаться в живых – старались скрыть что могли. Но палачи находили все, если не при жизни, то после смерти. Кто подходил к будке, должен был поднять руки вверх – и так целый «хоровод смерти» проходил в камеры молча, с поднятыми руками. Перед зданием камер стоял еврей, выбранный немцами, так называемый «банщик», который звал всех в «баню», иначе вода остынет. Ирония: так, криками и побоями, вгоняли в камеры. Как я уже отмечал, в камерах было тесно. Люди задыхались от самой толкотни. Мотор еще плохо функционировал в новых камерах: несчастные мучились целыми часами, не погибая. Сам сатана не придумал бы более ужасных мучений. Когда раскрывали камеру, в ней нередко находили еще много полуживых, которых добивали прикладом, пулей или сильным ударом ноги. Часто жертв пускали в камеры на всю ночь и не заводили мотора. Теснота и духота делали свое, убивая большинство в ужасных мучениях, но многие оставались в живых, в основном выживали дети. Они были еще живы после извлечения из камер, но всех добивал револьвер немца.