Родители всегда звали бабушку нелюдимой. Они не понимали, отчего гордая женщина одиноко жила в подобной глуши, если могла переехать к ним в деревню. Я же бабушку всегда понимала. На границе леса ощущалась некая свобода, к тому же бабушка моя являлась местной травницей-знахаркой. К ней за снадобьями приходили как из нашей деревни, так и из города. Она и меня понемногу учила, ещё когда я малышкой была, да и после. Всё приговаривала, что я одна смогу продолжить её дело. Важное дело. Потому и дом в наследство оставила мне, а не Камилле.

Хотя бабушка всегда называла свою причину, чтобы жить в этом доме, матушка пояснила маленькой мне, что это сказка. Бабушка рассказывала, что как-то чуть не умерла, а спас её местный дух лесной. Буквально с того света вытащил, а она ему взамен помочь обещала. Уговорились они о взаимопомощи. Мол, это дух ей первых покупателей травяных настоев привёл, а она и для него снадобья какие-то готовила. А, чтоб оба помнили об уговоре, бабушка ему свой медальон отдала, а дух ей оставил драгоценную кисть с шерстью редкой белой лисы. Кисть эту она мне оставила. В наследство.

Ох, и любила же моя бабулька сказки выдумывать!

Очистив вход от снега и подметя полы, я с уже меньшим рвением и энергией принялась за снятие паутины с углов. Мне предстояло натопить воды и придумать, чем питаться, пока до города не доберусь, что я планировала сделать завтра же. Заодно заглянула бы в ратушу и сообщила, что вступила в права о наследстве.

Пусть знают, что домик больше не пустует.

Расписав, для верности, всё запланированное на листочке, я убедилась, что от ватных одеял больше не отдавало сыростью и укрылась по самую макушку.

Засыпала я быстро и спала хорошо, а вот проснувшись, не сразу поняла, что ночь провела не в родительском доме. Одним движением скинула с себя одеяло и свернулась рулетиком. Холод за долю секунды забрался под свитер и шерстяные штанишки, в которых я спала. Покалываниями расползся по телу и ледяным воздухом втиснулся в ноздри, вызвав жгучее желание чихнуть. Я тут же накрылась обратно, с головой заползая под тяжёлое одеяло. Тут-то до меня и дошло, что я поругалась со всеми, с кем только можно, и ушла. Вспомнилось, что окно в доме разбито, подумалось, что очаг давно остыл, ведь хвороста сохранилось немного.

Повалявшись немного в постели, я нехотя выбралась. Завернулась в шаль, доела последний пирожок и решила прежде Ханиграда посетить лес да набрать хвороста и толстых веток для обогрева. Умывшись ледяной водицей, набранной в медный тазик со вчера, я обулась в сапоги, накинула свой красный плащ и отправилась в лес.

С толстой бечёвкой в руках я углубилась в лес на поиски хвороста. Дело это небыстрое и скучное, так что я уже понимала, что до Ханиграда сегодня не доберусь. А вот то, что сумею с кем-то встретиться, даже не подозревала.

Снег становился глубже, а лес гуще. С высоких деревьев на меня поглядывали красногрудые птички. Я улыбалась им и потихоньку обламывала подходящие для растопки очага ветви. Медленно солнечный лик поднимался всё выше, подсказывая ход времени. Пальцы на руках и ногах покалывало от мороза. Я обвязала платок, пряча нос, но раскрасневшийся кончик побаливал. Холод пульсировал, подгоняя скорее перевязать набранный хворост, и возвратиться, вот только слишком отчётливо моего слуха коснулся снежный хруст. Замерев, согнувшись над вязанкой хвороста, я неторопливо подняла голову.

Глазам моим предстали шерстяные сапоги. В них прятались длинные, стройные ноги, облачённые в светлые штаны. Ещё выше показалась белоснежная шуба, пушистая, но не утяжелявшая утончённый, будто аристократический образ светловолосого, с рыжими прядками, кареглазого юноши. У него оказались высокие скулы, тонкий, острый нос и гладкий подбородок, словно у не вошедшего в возраст. Вот только взгляд миндалевидных глаз подсказывал, что юноша передо мной уже не мальчик.