– А у всех судьба разная, милая. Ты в прибытке живешь, и Бога благодари. А ее снегом обсыпало. Ступаешь – больно.

– Кому? Кому больно? – с тихим раздражением переспросила Ритка, подняв тяжелые глаза на гадалку.

– Так траве… Той, которая под снегом…

Леся сидела, стараясь не вслушиваться в эту откровенную галиматью. Для того хотя бы, чтоб не заплакать. Потому что очень уж лихо Мирослава относительно травы под снегом высказалась, не убавишь и не прибавишь. А остальное – чушь собачья. Про светлое тепло, про злодея… Особенно про хорошую волю этого злодея, которая должна для нее семейное счастье определить. Ага, сейчас. Больше этому злодею делать нечего, как о ее счастье заботиться. Чего-то напуталось в этом месте у гадалки Мирославы, точно напуталось. Карты не так легли. И Риткино раздражение совершенно напрасно изливается досадливой завистью. Что ж, ее тоже можно понять – зря за гадание платила? За то платила, чтобы вызнать все про чужого злодея, который ее жиличке прекрасное семейное будущее обеспечит? Нет, ну точно галиматья…

– Все, больше гадать некому, Рита? Желающих больше нет? – деловито собрала со стола карты Мирослава и быстро глянула на Лесю ждущими, алчными глазами. Чего расселась, мол, деньги давай…

– Леськ, неси свои сто долларов! – на лету подхватила Мирославину алчность Ритка. – Чего сидишь, уши развесила? Еще одного короля ждешь?

– Так мы же вроде… – предприняла Леся попытку напомнить ей о давешних благородных зачетных соглашениях, но тут же и осеклась. Чего это она, в самом деле? Ритку не знает, что ли?

– Ага, размечталась! А вот этого не хочешь? – с готовностью выставила Ритка перед ее носом фигу, будто ждала Лесиной в отношении ее благородства оплошности. Фига получилась очень выразительная, с багровым идеальным ногтем, с нервно двигающейся туда-сюда фалангой большого пальца. Произведение искусства, а не фига. Леся отодвинула от нее на всякий случай лицо, покачала головой то ли обреченно, то ли понимающе. А может, и так и этак. А что, бывает. Особенно если человек живет себе слабой травой, мерзнет под снегом. И ничего ему не остается делать, кроме как заниматься пониманием да обречением перед каждой самоуверенной фигой. – Ты, значит, будешь вся при мужиках да при злодеях, а я за это платить должна? – пояснила свою позицию Ритка. – Мне, значит, пусто, а тебе густо? Так, что ли? Крутой бульон из-под яиц получается?

– Да ерунда это все, Рит… – тихо и виновато начала оправдательную речь перед лицом Риткиной фиги Леся, но тут же и осеклась, ткнувшись взглядом в обиженное Мирославино лицо. Хотя не столь оно было обиженным, сколько грустно насмешливым.

Стащив свое полное тело с дивана, она произнесла тихо, поправляя складки черной атласной блузки-разлетайки, плавно переходящей в широкую с вензелями и блестками юбку:

– Да заплати, заплати, не жалей… Потом вспомнишь, что я тебе сказала, и благодарна мне будешь!

– Хорошо. Я сейчас принесу, – покорно поднялась из кресла вслед за ней Леся. – Спасибо вам.

– Спасибо за гадание не говорят. Ты пойми, совсем не брать я тоже не могу… Знаю, что последнее отбираю, а не могу. Я ж не целительница, я гадалка. Да и вернется тебе, сто раз вернется.

Стодолларовая бумажка была и впрямь последней – лежала в дальнем отделении кошелька, заныканная от своих же глаз. Не то чтобы тупо впрок, а так, просто на всякое «вдруг». Непредвиденное, пугающее. Хотя как может защитить от этого непредвиденного и пугающего жалкая стодолларовая бумажка? Разве что символически, одним фактом присутствия в дальнем отделении кошелька. А раз так, то и бог с ней. Хотя лучше было бы Ильке новые зимние ботинки купить.