На заключительный бал, который проходил в роскошном зале Дворца дожей, существовавшем уже пять сотен лет, съехались две тысячи магнатов, предпринимателей, послов, руководителей и сановников. Воздушное течение, зародившееся в Африке, надвинулось на итальянский каблук и Адриатику, вызвав таяние снега и туман, а потом замедлилось, столкнувшись с ветрами северных гор. В результате город почти полностью утонул в дымке, закутавшись в покрывала и плащи из капель.

В тот день я и повстречал свою Леди-в-маске.

Я нарядился средневековым православным священником, маску надел зеркальную. Немного потанцевав, я подсел за столик к Лочелле, где поучаствовал в нескольких слегка натянутых беседах с другими гостями и самим профессором, который проявлял такой сильный интерес к подробностям моей работы, что честные ответы не довели бы до добра нас обоих. Мне приглянулась одна из приглашенных – красивая высокая брюнетка, состоявшая в дальнем родстве с Лочелле и никак не связанная с «Надзором». Ее гибкое тело весьма зазывно смотрелось в наряде эпохи Возрождения. Увы, ее вниманием надолго завладел щеголеватый кавалер, и я отложил свои надежды на потом.

Решив немного отдохнуть от угощений, спиртного, танцев и разговоров, я отправился исследовать дворец. Одни комнаты я осмотрел, в другие меня не пустили, и, наконец, я вернулся в огромный Зал Большого совета, где цветастым вихрем кружились танцующие. Мое внимание привлек фриз с портретами дожей: одного то ли закрасили, то ли прикрыли черной тканью. Традиция, связанная с венецианскими маскарадами? Или с этим конкретным балом?

– Его звали Марино Фальеро, – произнес незнакомый женский голос по-английски, с легким акцентом.

Обернувшись, я увидел даму в костюме пиратского капитана. Почти моего роста – благодаря сапогам на высоких каблуках. Камзол она по-гусарски накинула на одно плечо. Остальные детали наряда казались разношерстными, подобранными на скорую руку: мешковатые бриджи с латунными пуговицами, вычурная, в рюшах, блуза, жилет с полураспущенной шнуровкой, больше похожий на корсет, трехцветный кушак, а на бледной тонкой шее – бусы, всевозможные цепочки и что-то вроде медной пластины-полумесяца. На ее черной бархатной маске, будто морось, спиралями расположились жемчужинки. Сочные губы весело улыбались. Из-под синей, лихо заломленной шляпы, увенчанной пучком аляповатых перьев, выбивались черные локоны.

– Любопытно. Расскажете поподробнее? – попросил я, глядя на темную прореху в череде портретов.

– Он пробыл дожем около года в середине четырнадцатого века, – сообщила незнакомка; ее голос звучал молодо, уверенно, мелодично. – Его обрекли на вечный позор, заменив портрет черным свитком. Фальеро пытался совершить переворот, чтобы свергнуть республику и провозгласить себя принцем.

– Он ведь и так был правителем, – удивился я.

Пиратка пожала плечами.

– Принцы и короли обладали большей властью. Дожей ведь выбирали. Пожизненно, но с уймой ограничений. Им не позволялось вскрывать официальную почту. Сперва письма читал цензор. Дожам также запрещалось беседовать с иностранными дипломатами без свидетелей. Какое-то влияние у дожей имелось, однако во многом они походили на марионеток.

Девушка взмахнула рукой. Блеснули серебром кольца, надетые поверх черной кожаной перчатки. Ее сабля – или пустые ножны? – качнулась у бедра.

– Я думал, портрет спрятали только на время бала.

Она помотала головой.

– Нет, навсегда. Фальеро был приговорен к Damnatio Memoriae [31]. Разумеется, ему еще и голову отрубили, а тело изувечили.