На главной кладбищенской аллее, возле ожидавшего нас микроавтобуса, мы собирались как изможденные окруженцы, выбравшиеся из вражеского кольца. Лавируя между захоронений, вялыми языками цеплялись за своих и говорили уже громко, развязно, а не шепотом, как несколько минут назад возле могильной ямы. Вновь дружно перекурили, угостив сигареткой молчаливого водителя, и о покойнике – близком нам человеке – заговорили совершенно легко. Как на дне рождения. И стали вспоминать его, словно он вовсе не умер, а стоит-сидит рядом, абсолютно невозмутимый, и дымит новомодным вейпом, прихлебывает с манерно оттопыренным мизинцем свой любимый «Хэннесси» прямо из бутылки и даже посмеивается вместе с нами над забавными эпизодами своего жизненного пути.

И нам было что вспомнить.

Потому что покойник, говоря сухим языком, был убежденным низвергателем норм и пошлой банальщины не терпел. Оттого нелепые и невероятно смешные истории, наплывая одна на другую, полетели из разных уст.

Он всегда был везунчиком. Не одно десятилетие имел друга-покровителя, которого иронично называл благодетелем, и решал через него все свои насущные вопросы. При этом шапку никогда не ломал, не заискивал, как стажер перед шефом, и был озабочен прежде всего своей мечущейся душой и беспокойным умом. На злые языки внимания не обращал, а завистникам, которые в беседах теряли берега и пробовали по-хамски шутить, мог плюнуть в лицо или махнуть огромным кулаком. Ибо все годы, что мы знали его, он осознанно чудил, не давая нам шанса усомниться, что его жизнь скучна, – так много в ней было несуразного, но всегда крайне эпатажного. Балансирующего на грани помутнения рассудка. Поэтому никто не удивился, когда его нашли бездыханным на унитазе без трусов с прощальной запиской во рту.

Розовый стикер, зацепившийся за разжатые зубы, пропитался вспененной слюной и несколько раскис. Раскис и сам покойник, «поплывший» в туалете за двое суток безумного отходняка. Мятая пластиковая бутылка с убойной смесью лежала рядом с его опухшими ногами. Трети литра этого недопитого коктейля хватило бы на взвод малахольных самоубийц, и он не пожадничал – оставил на всех. Однако вещдок приобщили к делу. Не к публичному, но которое все же затянулось на целую неделю, породив у всех сомнения, что наш приятель не по доброй воле покинул этот мир. Однако оперативники быстро разобрались и, сверив внешние факторы с судебно-медицинской экспертизой, успокоили близких родственников, пребывавших в полном хаосе. От неведения они не могли определиться с датой предполагаемых похорон и все время перезванивали и перерассылали во все концы страны «уточнения» уже дальним родственникам покойного. Но все равно не угадали. И не все из них успели в морге прикоснуться к вскрытому и неряшливо зашитому телу, на ноге которого болталась бирка, удивительно похожая на розовый стикер с последним прижизненным пассажем покойного.

Жизнь прирастает дерьмом, дерьмом и выходит.

На обратном пути в «тойоте» царил гвалт, и голос распевшегося гуру, вылетавший из колонок, спрятанных под обшивкой салона, в нем безадресно тонул.

– Так, прошу минуточку внимания, уважаемые дамы и господа, сеньориты и сеньоры!.. То, что наш друг был человеком, скажем прямо, неоднозначным… напоминать вам, думаю, не стоит. И в это поминально-похоронное говно он ввязываться точно не хотел. И всегда говорил, что не желает гнить в земле. Всегда настаивал, чтобы после смерти его тело отдали на съедение бешеным собакам… ну, или, на худой конец, кремировали.