Он увидел, что Лала разлеглась рядом с мальчиком, смотрит на него и мимоходом старается повлиять на его мысли. Хочет охмурить его каким-нибудь рассказом, откровением?

Когда человек что-то чувствует интуитивно, всегда возникает соблазн облечь ощущения в какую-нибудь историю, начать думать… Вот мальчик сидит, просто следует за осязаемыми линиями жизни – тут-то она и попотчует его какой-нибудь историей про жизнь. Она будет описывать ее по-новому, не так, как он слышал от других, самолюбию мальчика эти рассказы будут приятны. Пройдет еще много лет, прежде чем Мигель, уже взрослый, поймет, чего на самом деле стоят ее истории.

Наконец Мигель отвел взгляд от ребенка и воткнул вилку во вкусную гору на тарелке. Двое мужчин сидели бок о бок, молча наслаждаясь домашней едой. Непохоже было, чтобы они узнали друг друга. Посмотрев в окно, Мигель увидел дона Леонардо, в одиночестве стоявшего на улице. На его костюм кремового цвета ложился розовый отсвет вечернего неба. Его дед похож был на высокородного ангела, терпеливо ждущего, не раскроет ли ему это мгновение какую-нибудь новую тайну.

Расправившись с третьей порцией, дон Эсикио наконец посмотрел на сидевшего рядом с ним человека.

– Добрый день, сударь, – величественно поздоровался он. – Вы, я вижу, тоже проголодались.

– Ммм, да. Несколько недель не ел, – с набитым ртом ответил Мигель.

– А я – несколько десятилетий. Кажется, ничего вкуснее в жизни не пробовал!

Эсикио в восторге хлопнул себя узловатой рукой по бедру и поднял в воздух целое облако пыли. Пыль быстро увлекло в открытую кем-то дверь, но освобожденное пространство тут же присвоили себе клубы сигарного дыма. Эсикио помолчал, обозревая комнату, снова повернулся к Мигелю и устремил на него пристальный взгляд.

– С кем имею честь?

– Я ваш правнук, правда на самом деле меня здесь нет, – ответил Мигель. – Как, собственно, и вас, сударь.

– Ах вот что! – воскликнул старик. – Это так, мой дорогой compadre[24], но кто из всех людей, живших на планете, когда-либо был здесь по-настоящему?

– Ваша правда, – улыбаясь сказал Мигель, и они опять некоторое время посидели молча, наблюдая за входящими и выходящими и прислушиваясь к мелодичному гулу голосов.

– Да, брат твой прожил недолго. Значит, ты пришел его помянуть.

Мигель учтиво покачал головой.

– Это воспоминание не для меня, а для моей матери. Я здесь поддержку оказываю.

– Поддержку, милый мой, оказываешь и кое-что показываешь, – сострил Эсикио, глядя на голые ноги Мигеля. – Можно полюбопытствовать, сударь, у тебя что, с одеждой плохо?

– Да нет, все хорошо, – ответил Мигель, запахивая халат поверх колен и промокая салфеткой пятнышко крови. – Я сейчас в коме – какой смысл одеваться?

– Понял, – сказал престарелый господин. – Ну, ты не бойся. Если ты все-таки умрешь, тебя неплохо принарядят. Посмотри на меня. – Он вскинул тощие руки. – Я свой уход эффектно оформил, согласен?

Он подхватил сомбреро и, напялив его на свой череп, всклубил еще одно облако пыли.

– Весьма впечатляет, – сказал Мигель.

Он снова оглядел комнату. Воспоминания об этом дне скоро закончатся, но рассказанные истории никуда не исчезнут, они будут передаваться из поколения в поколение, подумал он. Сквозь толпу родственников он увидел, что мальчик остался один. Где же Лала?

– Вон сколько детей – и все обязаны своим произрастанием плодородной почве моих чресл, – заметил старик, толкая Мигеля в бок костлявым локтем, и, подмигнув, добавил: – Я для человечества достаточно потрудился, verdad?[25] А кто этот малыш?

– Это я, – ответил Мигель, отводя свою тарелку подальше от локтя старика. – Для меня это был важный день. Очень важный.