– Твой зачема девучка учаши?

– Ты понимаешь по-русски? – спросил я, а в голове мелькнуло: «Вот оно! Этого еще не хватало! Сейчас донесет!..»

– Суза пять лет Руссия жити, Ростов-дедушка, Одесс-бабушка быти.

Оксана с изумлением смотрела на него.

– О, харашо девучка! Помогай нада. Паравилна, политик, политик нада! Суза знати.

– Она уже дала интервью, поздно теперь думать, – сказал я, намекая, что моя учеба уже не имеет значения.

– Нича, адваката можно потома сказати, девучка на интервуй валнавай, а патом вспаминай… – невозмутимо ответил Суза и вытащил из портфеля два пластиковых стаканчика: – Чая?.. Откуд девучка?..

– Из Харькова.

– Как ими?.. О, Оксана, Натьяша, Ленучка, рули сюда, вали туда! – развеселился Суза. – Ранша вся Натьяша и Ленучка мой быти!.. Иди, разгавора буди. Нада, нада!.. Давай-вставай! Сувай-давай! – углубился он в забытые сладкие слова, а у меня отлегло от сердца, хотя я и подумал, что, видно, в этом здании уши есть даже у балконов.

Тут появилась подруга. Оксана плаксиво ей пожаловалась, что противный Валька все неправильно насоветовал, но подруга хладнокровно махнула рукой:

– Ладно, попытка – не пытка. Тут не выйдет, по-другому попробуем. Вот, есть же Холгер, за пять тысяч фиктивно расписаться может с тобой. А деньги ему потом отработаешь… – Она тут же сообщила, что Холгер – это бывший казахстанский немец Олег, Олежка-героинист, за деньги готовый жениться фиктивно хоть на собственной матери. – Ладно, пошли, я опаздываю на работу.

– Надо еще протокол прочитать и подписать, – напомнил я.

– Да? Тогда я пошла, а Вальку за тобой пришлю, у нас две машины есть, о’кей?..

Она деловито застучала каблучками по тихому коридору. Суза передразнил ее движения:

– Бизнес-вумен! Ое, ое, ое!..

И принялся рассказывать о своей счастливой жизни в «Руссии», куда его, продав полплемени в рабство и снабдив деньгами, послал папа-вождь из Экваториальной Африки. В общаге каждый день шли кутежи с музыкой, «пянка и бладка», а он, Суза, был всеми любим и всем нужен, потому что папа-вождь, продав еще раньше другие полплемени, обучал его с детства языкам, а русские братья и сестры никаких языков, кроме «иоб-твоя-мати», не знали; и Суза помогал им готовиться к экзаменам и писать курсовые работы («девучка, адин работ – адин крават, ибиомат»). Кроме того, он был помощником коменданта общежития и имел всех девочек, которых хотел, а хотел он всех, даже кривых, косых и косолапых.

– Ишо, ишо, Суза!.. Давай-ебай! Давай-давай!.. Ишо-ишо!.. – кривлялся он, изображая экстаз этих девушек, и кричал так громко, что в комнату заглянула фрау Грюн:

– Тише, Суза, не пугай людей!

Суза подскочил к ней и заплясал, целуя ей руки, выделывая па и громко напевая:

– Negerkuss, Negerkuss, was ist süßer?[9]

Мы захлопали в такт, и во время общего веселья зазвонил телефон – протокол был готов. И пока мы шли по коридору, вслед нам неслись топот и вскрики суахильца:

– Рули суда, подльюка-сука, сидим-говорим, чай пити, колбасилы кушати!

Тилле по телефону обсуждал план поездки на какую-то ярмарку, где перед закрытием можно будет купить товары со скидкой. Он указал нам на отдельный столик под картами:

– Садитесь там, кабинет большой, друг другу мешать не будем, переводите… Вот протокол.

За маленьким столиком наши колени сразу и неизбежно соприкоснулись да так и остались. Она ногу не отодвигала, комендант лагеря тоже прижал свою ногу плотнее. Смыкались косточки колен, сливалась плоть. Тепло тел перемешивалось, мешалось, месилось, мешало думать…

С Оксаны сон как рукой сняло, она смотрела на меня очень внимательно, шевеля ноздрями и часто откидывая волосы с висков и ушей. Этот жест меня всегда злил: если волосы падают, то их надо уложить или закрепить, а не зачесываться поминутно по-обезьяньи, руки, уши и шею лишний раз показывать и глаза мозолить: смотрите, дурачки.