Я заметила, что Андрис сегодня чересчур задумчив и даже немного вял. У него прошло ещё три концерта после благотворительного вечера в Домском Соборе, а двадцать четвёртого числа он улетал в Дрезден.

Андрис не говорил об этом вслух, но я понимала, что решение встречать Рождество вдали от дома далось ему нелегко. Я хотела ехать с ним, но он попросил меня остаться. В Дрездене жил его друг, Алексис, с которым Андрис редко виделся последние годы. Ради него он и ехал. Алексис служил католическим пастором и ничего не сообщил прямо во время своей просьбы, но Андрис догадался сам.

— Алексис умирает, Илзе, — пояснил Андрис на мой вопрос, почему мне нельзя поехать с ним. — Он всегда говорил, что отдаст богу душу на Рождество. Боюсь, он не ошибался. Как истовый католик, он отказался от госпитализации и просто ждёт блаженного слияния. По земным меркам, он ещё молод. Но прожитые годы каждый наполняет собственным смыслом. Жизнь Алексиса была наполнена богом от первого дня и будет наполнена до последнего. Я не имею права вмешиваться. Всё, что я могу, это исполнить его последнюю просьбу и приехать, чтобы попрощаться.

Я тоже не хотела перечить решению мужа. Он стремился оградить меня от скорбных мыслей в столь светлый праздник. Мыслей, которых не избежит сам. И мне не оставалось ничего другого, кроме как отпустить его к другу, а нынешняя вечеринка должна была стать нам всем своего рода заменой настоящему Рождеству. Андрис и прежде уезжал на концерты один, но обычно возвращался в ту же ночь или на следующий день. Сейчас он ехал на неопределённый срок, и мне по-своему было тоскливо расставаться с ним.

Чтобы отвлечься, мы много говорили друг с другом в тот вечер. Андрис спрашивал, как идут дела с моим новым романом.

— Честно сказать, неважно, — ответила я, нисколько не кривя душой. — Знаешь, мне сейчас стало казаться, что я перебрала все сюжеты. А раньше казалось, что они никогда не закончатся. Я смогу придумывать бесконечно. Но я ошибалась. Что-то мне теперь видится глупым, что-то — чересчур надуманным. А хочется писать только настоящее.

— Что для тебя настоящее?

— Разумеется, то, во что я сама искренне верю.

— Например?

Я призадумалась.

Андрис каким-то непостижимым образом всегда умел быть проницательным и деликатным в разговоре со мной. Вместе с тем он порой ставил меня в тупик, а я сердилась, что не могу так же виртуозно манипулировать словами вслух, как делаю это в книгах. Однако живые диалоги делали для меня много больше: не только запутывали и огорошивали, но и проясняли мне важные вещи.

Год назад, когда мы познакомились с Андрисом во время органного концерта, я также проходила через творческий кризис. Но наша взаимная любовь и ни на что непохожая дружба привели к тому, что я одним махом всего за месяц дописала роман, который валялся у меня незаконченным долгое время, потому что я словно потеряла связь со своими героями, не понимала уже, кто они и к чему придут. Они заварили кашу, точнее — я её заварила, а достойно расхлебать не смогла.

Законченное же произведение стало практически сразу бестселлером. Я отдала ему, вложила в него всё, что выстрадала за всю жизнь.

Пестов оборвал мой телефон сначала с восторженными криками, а теперь уже просто с криками, потому что с тех пор я не написала ни строчки. Сергей умолял написать сиквел или дать хоть что-нибудь, что можно удачно «воткнуть», как он выражался, под бурную струю читательского интереса, пока та не стихла окончательно. Но питать эти струи мне было нечем. Я сама будто высохла и умерла как писатель.