Опаньки! Да я и в самом деле вижу! Вот Полунка, только чуть повзрослевшая, раскрасневшаяся, счастливая, на голове венок из каких-то красных и белых цветков, платье тоже красное. Сидит девица за столом, всякой снедью уставленным, а рядом с ней дюжий парень. Косая сажень в плечах, брови как два куска черного меха, меж собой срослись, тяжелый подбородок, но глаза добрые, на щеке, как мушки, родинки. Сияет парень, как новенький самовар, и, вот чудно, на голове его такой же венок, как у Полунки. По другую сторону от моей гадальщицы, кажется, Торин сидит и суровую морду делает, а на деле сияет не меньше парня и дочки.

Поспешно, пока видение не исчезло, добросовестно принялась описывать его девушке. Она слушала молча, только переспросила разок:

– На правой щеке родинка? – И, получив утвердительный ответ, довольно вздохнула. – Микида, сын кузнеца.

Я уж собралась сворачивать погляделки, как картинка в огненной рамочке сменилась. Свадебный стол исчез, зато явилась дорога, вьющаяся между небольших рощиц, какая-то груда не то камней, не то развалин. Сверкнуло что-то яркое, золотисто-синее и исчезло. Потом снова появилась та же дорога, какой-то палаточный лагерь замаячил вдалеке, и на дороге показалась кучка людей – пара конных и пешие. Кто именно, не разглядеть. Картинка снова сменилась, и я увидела Лакса, летящую в него стрелу, вот уж рыжий откинулся на спину, а в правом глазу у него крепко засело древко с симпатичным таким сизо-зеленым оперением на конце. Левый глаз неподвижно уставился в небо. «Тьфу, пакость какую кажут! Мы насчет ужастиков и триллеров не договаривались, я даже мелодрам не хочу!» – подумалось мне, и словно в ответ на эту злую и в чем-то испуганную мысль картинка снова стала другой: какая-то темная не то подворотня, не то улица, брусчатая мостовая, а на ней черепки. В смысле, глиняные, не человеческие, горшок, что ли, кто раскокал? И один из этих черепков – здоровый, зараза, и острый – так и скалится краями. Такой не то что голую ногу, сапог враз пропорет, только наступи спьяну или по дури. Почему-то мне захотелось тут же отшвырнуть его с дороги.

Видение темной улицы словно поймало мое желание и истаяло, но на его месте больше ничего не возникло. Даже огненная рамочка пропала, я снова пялилась в обыкновенное зеркало на собственный веснушчатый нос и тяжело дышала, будто норматив по бегу сдавала, а не сиднем сидела. Вот уж устроила себе забаву. Я помотала головой, будто хотела вытряхнуть из нее все увиденное, а особенно застывший голубой глаз Лакса, играющий в гляделки с небом, но знала, что хоть оторви башку, а ничего не забуду, да и нельзя забывать, если хочу исправить то, что пригрезилось.

Я машинально сунула в сумку зеркальце и пилку, перевела взгляд на свечку. Странно, оказывается, она уже догорела – остались только толстая лужица застывающего воска на поставце и запах меда. Пальцы, державшие зеркальце, болели, тело ломило от долгой неподвижности. Это сколько же я так просидела? Казалось, не больше нескольких минут, но свечи так быстро не сгорают или все-таки сгорают? Нет, спрашивать у соседки по комнате нельзя, только напугаю девочку. Хотя какая она девочка, мы почти ровесницы, я, может, на тройку лет постарше. Но спрашивать все равно не буду, возраст, он не только кольцами на дереве отсчитывается, иногда за минуту вдвое старше становишься.

– Вы что-то плохое видели, магева? – подала с ларя голос Полунка. Интонации были почти истерическими. Небось девица уже успела себе навоображать невесть чего: мор в деревне или какую иную катастрофу.