А Гельмут, оказывается, любит витийствовать и говорить с пафосом. Президент торговой фирмы "Нордвальд", а выступает, как политработник с полувековым стажем.

Немец тем временем опустился на снег рядом с Глушковым, словно объявлял вместе с неприметным героем сидячую забастовку. Мэд незаметно для всех бегала пальчиками по моей спине, но я не мог понять, что означали эти сигналы.

– Вы правы, Гельмут, – сказал я. – Оставить здесь человека – это омерзительно…

Мэд двинула меня кулаком под лопатку. Кажется, я сказал что-то не то.

– Фашисты не оставляли раненых, – снова сказал Гельмут, но уже более бесцветным и спокойным голосом. – Когда человек умирает один в горах – это много больше страшно, чем ад. Фашисты делали быструю смерть, и это есть гуманизм…

У меня мурашки пошли по коже. На что этот старый вояка намекал? Неужели предлагал пристрелить Глушкова? Бред какой-то! Немец не слишком хорошо владел русским, он попросту мог неточно выразиться.

– Ты о чем, батяня? – склонил голову Тенгиз. – Что-то я не въезжаю… Ну-ка, переводчик, растолкуй! – обратился он ко мне.

– Он говорит, – вольно пересказал я, – что никто из нас не пойдет дальше, если вы оставите Глушкова здесь.

– Да? – недоверчиво уточнил Тенгиз. – А мне показалось, что немчура имел ввиду другое.

– Тебе показалось, – подтвердил я, но это подтверждение лишь распалило любопытство Тенгиза.

– Нет, постой-постой, – отстраняя меня, произнес он, присаживаясь рядом с Гельмутом. – Какую ты там мысль о гуманизме изрек, Ницше? Раненных лучше пристрелить, а не оставить?

– Отвяжись от него, – усталым голосом сказал Бэл.

– Пусть объяснит! – все не мог успокоиться Тенгиз. – Мне просто очень интересно, как этот холеный представитель цивилизованного мира понимает гуманизм.

– Мы должны идти, – повторил Бэл. – Если опоздаем, сам понимаешь, ждать нас никто не станет.

– Плевать, – махнул рукой Тенгиз. – Доберемся до базы сами.

– Ой ли? – с сомнением покачал головой Бэл и, заметив, что я, Мэд и Гельмут внимательно прислушиваемся к разговору, прервал сам себя: – Ну все! Хватит болтать. Всем встать, пристегнуться к веревке!

– Мы никуда не пойдем, – упрямо повторил я. – Глушков болен. До утра, как минимум, он должен отдыхать.

И снова толчок кулаком в спину. Я повернул голову, вопросительно взглянув на Мэд. Лицо ее было напряжено. Она покусывала губы и смотрела на Глушкова как на пропасть, в которую кто-то намеревался ее столкнуть. Тенгиз заметил мое движение.

– Что там? Наша юная подруга тоже хочет высказаться? Битте, фрау, мы вас очень внимательно слушаем.

Мэд повернулась ко мне и, делая паузы между словами, словно ей, как и Глушкову, не хватало воздуха, сказала:

– Я еще молода. У меня впереди еще целая жизнь. Я не хочу погибать из-за какого-то авантюриста. Пусть он остается здесь или, если может, возвращается назад.

Я не стал переводить. Тенгиз терпеливо ждал.

– Ну так? – напомнил он. – Чего задумался? Что она там проблямкала?

– Она сказала, что, как и я, никуда не пойдет без Глушкова.

Тенгиз с недоверием покосился на Мэд, затем заглянул мне в глаза и нехорошо улыбнулся.

– Врешь ведь? – спросил он. – Точно врешь! В гробу она видала твоего Глуховина. Писала она на него с вершины Казбека. И сейчас я тебе докажу, что это так.

Он вдруг снял с плеча автомат и сдвинул вниз лепесток предохранителя. Я почувствовал, как у меня похолодела спина.

– У тебя хоть горсть мозгов осталась? – не веря в происходящее, спросил я.

– О чем ты? – захлопал глазами Тенгиз.

– Ты нахаляву загреб миллион баксов, смог уйти с ними, и теперь богат и свободен. Так на кой хрен тебе пачкать руки в крови, брать на душу труп?