Я засунул брезент в трубу. Жесткий и объемный, он никак не хотел лезть в узкое отверстие, и мне пришлось воспользоваться черенком швабры, чтобы затолкать его подальше, но я справился.

– Вот, – сказал я. – Посмотрим, как вам это понравится. Задыхайтесь на здоровье.

Я вернулся к стойлу Ахелои, чтобы проверить, как она. Корова стояла спокойно и даже печально посмотрела на меня, когда я погладил ее по боку. Я знал тогда и знаю теперь, что она была всего лишь коровой, – будьте уверены, фермерам редко приходят в голову романтические мысли в отношении животного мира, – но от этого взгляда у меня на глаза навернулись слезы, и мне пришлось подавить рыдание. Я знаю, ты сделал все, что мог, говорил этот взгляд. Я знаю, это не твоя вина.

Но вина была моей.

Я думал, что буду долго лежать без сна, а заснув, увижу крысу, с соском в пасти бегущую по деревянным половицам амбара к трубе, но заснул практически сразу, спал крепко, без сновидений и хорошо отдохнул. Проснулся в залившем спальню утреннем свете и с вонью разлагающегося тела моей мертвой жены на руках, простынях и наволочке. Резко сел, жадно хватая ртом воздух и уже понимая: этот запах – иллюзия, этот запах – мой кошмарный сон. Он пришел ко мне не ночью, а с утренним светом, когда я уже лежал с широко раскрытыми глазами.

Я опасался угрозы заражения от крысиного укуса, несмотря на мазь, но все обошлось. Ахелоя умерла в том же году, но не от этого. Больше, однако, она молока не давала. Ни единой капли. Мне следовало забить ее, но я никак не мог заставить себя это сделать. Из-за меня она и так настрадалась.

На следующий день я протянул Генри список покупок, велел взять грузовик, поехать в город и все купить. Широкая, изумленная улыбка расползлась по его лицу.

– Грузовик? Я? Сам?

– Ты по-прежнему помнишь передние передачи? И по- прежнему сможешь найти заднюю?

– Господи, конечно!

– Тогда, думаю, ты можешь ехать. Не в Омаху и даже не в Линкольн, но если не будешь гнать, без проблем доберешься до Хемингфорд-Хоума.

– Спасибо! – Сын обнял меня и поцеловал в щеку. На мгновение возникло ощущение, что мы с ним вновь друзья. Я даже позволил себе в это поверить, хотя сердцем понимал: это не так. Улики, возможно, спрятаны под землей, но правда стояла между нами – и будет стоять всегда.

Я дал ему кожаный бумажник.

– Это бумажник твоего деда. Можешь оставить его себе; я все равно собирался подарить его тебе осенью, на день рождения. В нем деньги. Все, что останется, – твое. – Я чуть не добавил: «И не привози с собой бродячих псов», – но вовремя осекся. Эта фраза частенько слетала с губ его матери.

Он попытался поблагодарить меня снова, но не смог, слишком волновался.

– На обратном пути остановись у кузницы Ларса Олсена и залей полный бак. Не забудь об этом, иначе вернешься на своих двоих, а не за рулем.

– Я не забуду. И… папка?

– Что?

Он переступил с ноги на ногу и застенчиво посмотрел на меня.

– Могу я заехать к Коттери и предложить Шен прокатиться со мной?

– Нет, – ответил я. У него вытянулось лицо, прежде чем я продолжил: – Но ты можешь спросить у Салли или Харлана, можно ли Шен поехать с тобой. И обязательно скажи им, что никогда раньше в город не ездил. Я доверяю тебе, сынок, полагаюсь на твою честность.

Как будто мы оба не стали лжецами.

Я стоял у ворот, пока наш старый грузовик не исчез в облаке пыли. В горле застрял комок, который я не мог проглотить. У меня возникло необъяснимое, но отчетливое ощущение, предчувствие, что я больше его не увижу. Наверное, так бывает с большинством родителей, которые в первый раз видят, как ребенок впервые уезжает куда-то один, и осознают, что он достаточно взрослый, чтобы самостоятельно выполнять те или иные поручения. То есть он уже больше, чем ребенок. Но я не мог долго раздумывать над этим. Мне предстояло важное дело, и я отослал Генри для того, чтобы заняться им в его отсутствие. Он все равно мог увидеть, что случилось с нашей коровой, и догадаться, кто это сделал, но я подумал, что следует немного смягчить удар.