Пьяный разговор на Руси зело умен. Трезвому такого и не выдумать, что пьяный, себе на удивление, сказанет.
Крестьянин воз сена продал, пузо прорехой прикрыл и тоже «Под пушки».
– Эх, – говорит, – заживу при новом царе! Царь молоденький, добрый, простит, чай, все долги наши!
И давай, давай коней настегивать. И жена-то у него будет в жемчугу, и детки-то у него будут маслом мазаны, а сам-то он все на тройке, на тройке!
Молчун, тугой на одно ухо, терпел-терпел да хвать по столу кулаком – ножка из стола и выскочила.
– Замолчи, дурень! Нет такого царя на всем белом свете, чтоб о тебе, голодранце, вспомнил. И этот, молоденький, будет не лучше других.
Тут и брат взвился:
– Как так! Будет жизнь лучше прежней!
– Подметный он, ваш царь! – заревел от ярости тугоухий.
А младший брат, как бык:
– Оттого и лучшая будет жизнь, что подметный. Настоящие цари в Терему сидят, а в Терему окошки красенькие, и весь мир через них красенький. А подметный – промеж мужиков жил, знает, какая жизнь у тяглеца посадского.
И пошло. Одни кричат: подметный царь – хорошо. А другие кричат – брехня, лучше не будет! А третьи – все брехня!
Втор в том кабаке околачивался, тот самый Втор, что царскую милостыню вдове нес да по дороге всю просыпал. Послушал Втор пьяный шум да вышел бочком из кабака. Привел Плещеева с людьми. На братьев указал. Окружили люди Плещеева стол, а братья и не поймут, чего ради к ним подступаются.
– Садись, ребята! – говорят. – Пей!
А ребята, на каждую руку по пятеро, заломили и сапожным ножом при всем честном народе языки у братанов отрезали. А Плещеев сказал:
– Со всяким такое будет, кто о царе нечестивое как пес брешет!
И велел повару зажарить языки. Подождал, чтоб зажарили и вынесли напоказ. Весь трактир блевал, как с похмелья, на языки жареные глядя.
Саввушка без памяти на полу лежал кровяном.
Очнулся в амбаре. Печь нетоплена. Мыши скребут, братья сидят обнявшись, голова к голове. И во всей Москве тихо. Только мыши скребут.
Увидали братья, что очнулся паренек, поманили за собой. Дом рядом с амбаром стоял. На дворе как в трубе – ничего не видно, даже звезд.
Зашли братья в дом, зажгли лучину; потом лампады зажгли в красном углу перед иконами. Встали на колени, на Саввушку обернулись, тот тоже стал. И опять поглядели братья на Саввушку, плачут оба, мычат.
– Господи! – закричал мальчик. – Не знаю, чего хотите! Во имя Отца и Сына!
А братья закивали головами, стали класть поклоны и креститься.
«Был глазами слепых, стал языком безъязыких», – похолодел Саввушка. Он читал молитвы одну за другой, подряд, какие знал от матери, какие выучил у Харитона и его слепцов.
Братья то и дело поднимались с колен, шли в сени выпить квасу: горели страшные раны.
И вдруг тугой на ухо, вернувшись из сеней, ковшом хватил по образам. Все три лампады упали. По полу растекались лужицы горящего масла.
Саввушка кинулся гасить, обжег руки, но никто ему не помогал. Братья топали ногами, и взмахивали руками, и головами крутили, и хрипели, роняя кровавую слюну. Хватали иконы, бросали под ноги, топтали, раздирали страшные рты в безголосом крике.
Пожара не случилось. Они все уснули на полу, где застал их сон.
Глава четвертая
Борис Иванович Морозов глядел, как мастера Оружейной палаты починяют, подновляют трон царя Михаила для царя Алексея. Меняли обшивку, укрепляли расшатавшиеся ножки – царь Михаил был грузен. Торчал Борис Иванович в Золотой палате не потому, что присмотреть за мастерами некому было. Ненароком. Зашел и загляделся. И думки всякие пошли, словно туман ядовитый с болота закучерявился, обволок, утопил с головой.