Затем, спустившись еще ниже, Тимоша оказался в метро. Войдя в свой вагон, он наметанным глазом выискал себе местечко, а усевшись, мгновенно оцепенел. Душа пассажира метро путешествует с телом врозь. Покуда она блуждает где-то, в местах, ей одной известных, тело качается в такт с вагоном, спит или смотрит перед собой невидящими глазами. Этот бездумный взгляд может пасть на коленки сидящей напротив женщины, а она как будто и не заметит. Только ее коленки, поерзав, сильнее прижмутся друг к дружке.

В эти минуты Тимоша понятия не имел, куда смотрят его глаза. Он думал о вернисаже и Марике, начинавшем, а может быть уже закончившем, свой путь в искусстве. Возможно, итогом его карьеры станут как раз буклетики с этого вернисажа. Настоящий талант, полагал Тимоша, должен созревать непублично, без выдаваемых наперед авансов. Он судил не абстрактно, потому что был тоже причастен к творчеству, только литературному. Сам Тимоша созревал правильно: он писал регулярно и как прозаик, должно быть, рос, но никогда никому не показывал своих текстов.

Между тем его тело доехало до нужной станции. Оно вышло из поезда и, поднявшись на эскалаторе, высадилось на поверхность. Только вдохнув знакомую теплую газопылевую смесь, Тимошино тело воссоединилось с его сознанием.

Кислорода в московском воздухе было решительно недостаточно. Недостаток О-два плохо сказывается на работе мозга. Тимошу в тот вечер расстроили и раздосадовали папа с мамой. Они допрашивали его в подробностях о Мариковом вернисаже. Дело в том, что хотя родители и не знали самого Марика, но отдаленно когда-то были знакомы с его отцом.

– Что значит, юноша занят делом, – одобрительно заметил папа. – Такой молодой, а уже известность.

– Да, да, – закивала мама. – Именно делом, а не сомнительными развлечениями.

– Если бы ты, – продолжал папа, – вместо сомнительного массажа тоже как-то себя применил, скажем, в живописи или графике…

– Или хотя бы завел семью… – вставила мама.

– Или завел бы семью, – согласился папа.

– То было бы что? – хмуро спросил Тимоша.

– Мы бы тебя уважали больше.

На том разговор и закончился. Сегодня родителям изменило чувство меры и такта, и за это Тимоша их наказал, лишив вечернего кинопросмотра.

Всю оставшуюся часть вечера он провел в своей комнате, выходя лишь затем, чтобы выкурить сигарету. Когда наступила ночь, небо над городом потемнело, будто запекшись коркой. Воздух не сделался ни свежее, ни чище; Тимоша глотал его вместе с сигаретным дымом. В соседних домах из окна в окно бродили голые потные люди. Внизу на стоянке последний автомобиль устало тыкался рылом в бордюр. Под фонарем догуливала собака, уже еле вскидывавшая свою лапу. В удушающем сумраке завершался еще один суточный цикл жизни; город впадал в забытье, как не раскованный на ночь каторжник.

Этой ночью Тимоше даже не хотелось прозы, да и вряд ли он был способен написать что-то стоящее. Мыслей не было в голове – лишь, как бродяги в заброшенном доме, образы без порядка. Мелькали то Марик в кипе, то вилка в руке у папы, как указующий жезл. Градостроители в бородках-снобках, пугливые коленки женщин, даже эта собака, мочившаяся на фонарь, – всё могло пригодиться, найти свое место в тексте, но только не этой ночью.

Изредка так бывает, что утомленный мозг, закрывая дневные свои программы, не может завершить работу. Уже отключился анализ и потеряно управление умственными процессами, но пока не придет покой, это еще не сон. Разум парализован, некому охранять границы сознания, и человек грезит. Образы и фантазии самосевом распространяются в голове.