Побежала к Москве стылая осенняя дорога, теперь в обратном направлении. И тот же Байкал за окнами, долго, могуче тянется, и Иркутск дымит также издалека, и мешочники носятся по платформам, как тогда, когда ехал сюда. Похоже, даже те же мешочники! Или они все на одно лицо, проворное, жуликоватое? Всё также, только дорога обратная.

Вот теперь он узнал Москву по тем картинкам и фотографиям, которые видел много-много раз и в школе, и еще больше тут, в Чите. Поезд пришел в столицу в середине дня, опоздав на целых семь с половиной часов из-за потопления путей. Осень в том году, а шел 1936-й, выдалась дождливой и ветреной. Разлились многие реки на пути от Урала до Москвы. Поезд стоял подолгу на полустанках и просто в необитаемых, продуваемых всеми ветрами, полях. Потом он торопливо разгонялся, паровоз мощно и зло свистел, плевался паром и отбрасывал из трубы назад мелкие, колкие недогарки, которые метко стреляли Павлу в лицо, когда он высовывал голову в окно и нетерпеливо вглядывался вперед. Он любил смотреть, щурясь, как состав идет по широкой дуге вправо или влево, и любоваться мощным корпусом лоснящегося черного паровоза, облитого непрекращающимся дождем, и снопом искр, вырывающимися из высоченней паровозной трубы, и длинной цепью раскачивающихся неуклюжих вагонов, и даже скучным, серым пейзажем, где, казалось, нет места человеку, а только – восточному ветру и ледяному ливню. Дважды крупинки сажи, вылетевшие из трубы, угодили ему в правый глаз. Долго текли слезы, глаз краснел и болел. Но во сне со слезой выходил сор в виде мелкого черного песочка, и Павел вновь высовывал голову в окно в пустом тамбуре вагона.

Он до последней крошечки доел свой сухой паек, отрезал по тонкому кусочку от белого кирпичика сала и экономно мазал его тонким слоем на черный хлеб, который покупал на станциях. Разжился огурцами, яблоками, да еще бегал за кипятком. Последний черный сухарь сжевал перед самой Москвой. За шестеро с половиной суток совсем отощал.

Но вот и Москва, дымная, влажная, серая от сизого тумана. Однообразные перекрестия дорог, путаница разбегающихся рельсов, пакгаузы с коричневыми створками дверей, рядом с ними – люди на грузовичках, с мешками за плечами …грузят, разгружают…, шлагбаумы, за которыми коптят автомобили и терпеливо курящая около них шоферня, свистки, гудки, крошечные избушки у семафоров, словно собачьи будки, хмурые бабы с красными повязками на полных руках и с флажками, угрюмые мужики в железнодорожных фуражках, в мокрой тяжелой керзе, платформы с редким, промокшим насквозь народом в серой, одинаковой одежке, случайные взгляды, быстрые проводы поезда пустыми глазами – вот как приближалась столица к Павлу Ивановичу Тарасову.

А Ярославский вокзал в Москве кишел людьми, точно муравейник, когда кто-то неосторожно побеспокоит его деловитых обитателей, воткнув палку в самый центр их умного дома. По-видимому, так случилось и здесь – архитектор Шехтель, правда, вместо палки использовал высокую изящную башню, и люди-муравьи просто сошли с ума. Во всяком случае, Павлу именно так и показалось. Он сначала несмело проталкивался через бушующую толпу и в конце концов остановился перед огромным дворцовым флигелем, с колонами и портиком, над которым волшебно сверкала буква «М».

Павел слышал о метро в Москве, о нем рассказывали буквально чудеса. Будто под землю люди едут по движущимся лестницам, залитым мягким светом, а в самом низу, в глубокой-преглубокой шахте, в анфиладах из чистого мрамора, уставленных прекрасными статуями, день и ночь идет удивительная, насыщенная счастьем жизнь. Во все стороны несутся голубые поезда, внутри которых всегда улыбающиеся люди сидят на мягких диванах и с удовольствием пьют чай с лимоном. А кто хочет, даже и пиво потягивает или мороженое кушает. А еще там чисто, как в больнице, и за порядком смотрят вежливые, хоть и строгие, женщины в красных фуражках и с красными же флажками.