– Андрюх, я к тебе очень хорошо отношусь, но это напоминает картинку, как собрались бы малолетки, выпили водки и в один микрофон, перебивая друг друга, начитали ломающимися голосами кривые тексты про зону, где они никогда не были. Сплошной мат, мусора, мобилы, бэхи и прочие фетиши мира, в который они стремятся. Бред, в общем. Знаешь, если тебе нравится, то читай свой трэшер-рэп…

– Гангста-трэш, Жора, гангста-трэш. Ради всего святого, не путайся в терминах, это основа любой идеологии!

– В общем, ты его читай, свой трэш, дома, и не показывай никому, кроме друзей. Никто это не издаст. Слишком наивно и непрофессионально звучит. Все, побегу дальше…

– Послушай, ты не можешь так со мной разговаривать, окей? – Я делаю последнюю попытку вернуть ситуацию под контроль и заставить его послушать еще раз. – Я не какой-нибудь там Тимати, я знаю улицу. Я вырос на улице. Ты просто вдумайся в эти строки, брат:

Признайся, старичок, не очень-то внимательно ты и слушал, да? Я понимаю, времени не хватило, прокрутил пару первых треков в машине, звонили на трубку, отвлекали тебя. Да? Ты еще раз прослушай, окей? Потом сам будешь меня благодарить, что я не дал себе уйти от тебя к другому продюсеру…

– Андрей, я слушал внимательно, и знаешь что?

– Что?

– В Москве над канализационными люками нет ни пара, ни дыма. Дым над канализацией присутствует в Нью-Йорке, американских боевиках и клипах Майкла Джексона. А в Москве люки закрыты. Да и нож гопника, сдается мне, ты из детской коляски видал…

– И что? Ну, допустим, маленькая неточность, но не в люках суть. Не в них сердце, брат…

– Весь твой ужасно написанный альбом – одна большая неточность. Это плохой альбом, Андрей. Читай по слогам: ПЛО-ХОЙ. Все. Я пошел.

Он хлопает меня по плечу и валит прочь.

– Я тебе позвоню завтра! – кричу я ему в спину. – Кстати, ты будешь в пятницу в «Дягилеве»? Там «Империя» устраивает отличную вечеринку!

Жора оборачивается и смотрит на меня как на полоумного. Потом пожимает плечами и выходит из кафе. Видимо, он не в настроении. Или водка «Империя» не спонсирует его мероприятия.

– Жор, а можно мне четыре пригласительных на открытие «Моста»?

Петрушин в последний раз оборачивается и показывает жестом, чтобы я позвонил.

– Окей, брат, – произношу я одними губами.

Следующие двадцать минут я провожу в безуспешной осаде помощницы Бухарова. Все мои аргументы на тему, что интервью с ним мне необходимо сделать в ближайшие два дня, на нее не действуют.

– Девушка из вашего журнала договаривалась об интервью с Игорем Олеговичем неделю назад, – справедливо замечает помощница. – Но от вас так никто и не приехал.

На прошлой неделе как-то сложно все было… Это в кино люди ходят по расписанию, а журналисты работают согласно творческим порывам. Знаешь ли ты это, бесчувственная табуретка? Сказать тебе, что я сломал ногу? Меня сбила машина? Что на тебя может подействовать? Вообще, чего я тут перед тобой оправдываюсь?

– Знаете, я на прошлой неделе не мог… я попал в больницу, – говорю я, опустив глаза. – А мне срочно нужно сделать это интервью, понимаете? Меня же уволят…

– Да? – Она недоверчиво и вместе с тем злорадно, чувствуя, что держит в своих руках чужую судьбу, говорит: – Даже не знаю. Я попробую поговорить с Бухаровым. Вы мне вечером позвоните…

И в тот момент, когда мне уже захотелось опустить ей на голову пепельницу, в ресторан входит коротко стриженный мужик в тенниске и расклешенных брюках, и эта властительница чужих судеб, эта хозяйка медной дыры, вскакивает с места: