Собственно, вот, к примеру, Антонина Васильевна Пищик. Поглядите-ка. Как раз вышла в старом клетчатом пальто, накинутом на домашний халат, из подъезда и уверенно пришаркивает ногами в шерстяных носках и меховых тапочках в направлении своего сарая с двумя здоровенными стеклянными банками. Очевидно, собирается оставить их там. Антонина Васильевна, разумеется, набрала возраста, но не веса, морщин, но не слабоумия, авторитета, но не пофигизма. Ей по-прежнему до всего есть дело, а самое главное, до того, кто вторгается в ее владения. А еще у нее есть трость, которую она зажала под мышкой, поскольку нет свидетелей, что она обходится без нее.

Утреннее почти весеннее солнце весело скользит по стеклам нашего памятника архитектуры. Коты, которые развелись тут в последние годы из-за почившего в бозе приюта, приветствуют ее, бодро мяукая и требуя жрать. Где-то в гараже за домом попыхивает старый, почти доисторический Москвич. А за воротами кто-то зычным голосом зовет какую-то Галю: там за угол привезли домашнее молоко, сметану, сыр и колбасу. Да-да, типа брынзы. Брать будешь?

Баба Тоня от такой какофонии поморщилась, проворчала что-то себе под нос и нырнула под навес. Оттуда долго доносилось звяканье ключей, возня с замком, погромыхивание, шорохи и скребки.

А потом она снова показалась во дворе и вдруг наткнулась на совершенно новое для себя лицо, решительно, хоть и без пришаркивания, вошедшее в калитку. Внимательно оглядев незнакомого товарища и поморщившись его кудрям – фривольной по мнению мадам Пищик длины, одежде – будто с иголочки, а особенно – смазливому лицу, которое вряд ли приличествует иметь мужчине, Антонина Васильевна окликнула оного самой строгой из своих интонаций:

- Молодой человек, ты чего тут бродишь? Турист, что ли? Так это тебе не музей!

Не останавливая шага, Богдан Моджеевский, нечаянно нарушивший покой Антонины Васильевны, поздоровался. По всему было видно, что ответа на свои вопросы старушка не получит. А это бабу Тоню, конечно же, не устроило. Потому она, несколько озадачившись подобным поворотом, но все-таки не растерявшись, включила единственно беспроигрышный вариант. Скрючилась в три погибели, нарисовала на лице самое страдальческое выражение и запричитала:

- Ох, прихватило-то, прихватило! Помоги, голубчик, сама никак!

Моджеевский криво усмехнулся, но бабку под белы руки подхватил, без особенных церемоний дотащил до ближайшей лавки, которых теперь во дворе особняка имелось предостаточно, и равнодушно поинтересовался:

- Скорую вызвать?

- Боже упаси, они ж уморят! Мне бы лучше соседку, чтоб давление померила... Климовых знаешь? Там мамаша фельдшерица.

- Не знаю, - отрезал Богдан и вынул из кармана телефон.

- Так тут рядом. Вон, в подъезде, первый этаж. Ты ж туда шел, голубчик? Во вторую квартиру надо, только с первой не перепутай. Там Маличиха младшая теперь обретается. Может, ты к ним? А то я тебя раньше тут не видела.

- Плохо смотрели, - сказал Моджеевский и, оставив старушку в праведном неведении, продолжил свой путь к Юле. А едва та открыла дверь, выдал: - Там бабка какая-то от любознательности во дворе помирает. Просила привести ей фельдшера, говорит, обитает в доме.

Юлька была уже одета и причесана. Волосы крупной волной падали на кремовый свитер необъятного размера, отчего она сама казалась более хрупкой. Через плечо – сумка. На губах – спокойная улыбка. Бессонную ночь выдавали только глаза, но их она поспешила спрятать за темными очками.

- Антонина Васильевна умирает стабильно раз в неделю по любому поводу. Помнишь, которая за нами в окна подглядывала? Я еще возмущалась всегда.