На фоне мирного пейзажа, бледных, блеклых тонов рощи, голубого неба и замшелых досок перелаза эти алые слова выглядели особенно яркими. Казалось, они выкрикивали себя и звенели в воздухе. Быть может, кто-нибудь и воскликнул бы: «Увы, бедное богословие!» – при виде этого отвратительного искажения – последней нелепой фазы религии, которая в свое время хорошо послужила человечеству, – но в душу Тэсс они проникли как беспощадное обвинение. Словно этот человек знал все, что с ней случилось; однако она видел а его впервые.

Дописав это изречение, он подхватил ее корзинку, и Тэсс машинально последовала за ним.

– Вы верите в то, что пишете? – тихо спросила она.

– В эти апостольские слова? Верю ли я в то, что живу?

– Но допустим, – с дрожью в голосе продолжала она, – человек не стремился к греху?

Он покачал головой:

– Дело это такое важное, что я не могу вдаваться в тонкости. Этим летом я прошел сотню миль, исколесил вдоль и поперек всю округу и на всех стенах, калитках и перелазах писал слово божие. А толкование я предоставляю сердцам людей, которые их читают.

– По-моему, они ужасны, – сказала Тэсс. – Жестоки! Убийственны!

– Такими они и должны быть! – ответил он тоном профессионала. – А вот почитали бы вы самые мои горяченькие изречения – я их приберегаю для трущоб и морских портов. Прямо в дрожь бросает! Ну а это очень хорошее изречение для сельской местности… А… вон там, у амбара, чистый кусок стены пропадает зря. Напишу-ка я заповедь – ту, которую полезно помнить опасным красоткам вроде вас. Вы подождете, мисс?

– Нет, – сказала она.

И, взяв свою корзинку, Тэсс пошла дальше. Отойдя на несколько шагов, она оглянулась. Старая серая стена начала покрываться огненными письменами, и вид у нее был странный, непривычный, словно ее угнетала эта новая обязанность, которая возлагалась на нее впервые. И вдруг Тэсс, вспыхнув, поняла, какова будет надпись, дописанная им до половины:

Ее веселый приятель, заметив, что она оглянулась, придержал свою кисть и крикнул:

– Если захотите порасспросить о тех вещах, о каких мы с вами толковали, то сегодня в том приходе, куда вы идете, будет говорить проповедь один очень ревностный священник, мистер Клэр из Эмминстера. Я теперь расхожусь с ним в убеждениях, но человек он хороший и объяснит все не хуже любого другого священника. Он-то и заронил в меня искру.

Но Тэсс ничего не ответила; охваченная волнением, она пошла дальше, не отрывая глаз от земли.

– Вздор! Не верю я, чтобы бог говорил такие вещи! – сказала она презрительно, когда румянец сбежал с ее лица.

Перистый дымок внезапно вырвался из трубы отцовского дома, при виде которого у нее сжалось сердце. И еще тяжелее стало на сердце, когда она вошла в комнату. Мать только что спустилась вниз, теперь стояла на коленях перед очагом, подкладывая дубовые ветки под котелок с завтраком, повернулась к ней. Дети были еще наверху, как и отец, который по случаю воскресенья считал себя вправе полежать лишние полчаса.

– Как? Тэсс, милая! – изумленно воскликнула мать, вскакивая и целуя девушку. – Ну, как же ты живешь? А я тебя и не заметила, пока ты не подошла ко мне. Ты приехала домой справить свадьбу?

– Нет, мать, я не за тем приехала.

– Значит, на праздник?

– Да, и это будет долгий праздник, – сказала Тэсс.

– А разве твой кузен не собирается поступить по-хорошему?

– Он мне не кузен, и он не собирается на мне жениться.

Мать пристально посмотрела на нее.

– Послушай, ты мне не все сказала, – проговорила она.