Наверно, я даже не очень удивилась, когда прямо передо мной оказалась скамейка. Никому не нужная в этом глухом закоулке парка, стоящая в отдалении от дорожки. Словно перенесенная какой-то неведомой силой из моего детства: сияющая свежей краской и серебряными звездами на чугунных боковинах, с выгнутой, как лебединая шея, спинкой из белоснежных реек. Мне неудержимо захотелось сесть на нее. И не просто, а по-хулигански – на спинку. Бессовестно поставив ноги на сиденье, не думая о том, что кто-то потом испачкает одежду. Словно зачарованная, забыв о грозе, наступающей на пятки, я сделала шаг, другой - и вскарабкалась на скамейку.

Сейчас кто-нибудь пройдет мимо, и мне будет стыдно: солидная тетка, мать семейства, сидит на спинке, как невоспитанный подросток. Как курица на насесте. Юбку расправила, каблучищи на сиденье поставила…

Я опустила глаза и… увидела вместо шелкового платья в цветах и разводах узкие джинсы-резинки. И потрепанные белые кроссовки – один шнурок зеленый, второй розовый. И полупрозрачную белую блузку под голубой ветровкой. А если бы посмотрела на себя в зеркало, там наверняка отразилась бы россыпь мелких прыщиков под тщательно завитой мамиными щипцами челкой.

Мне снова было пятнадцать лет. И сидела я совсем на другой скамейке – обычной садовой лавке из выкрашенных в зеленый цвет досок. И вместо необычной для питерского июня жары – майская прохлада. В воздухе висела мелкая водяная пыль, вот-вот должен был пойти настоящий дождь. Пахло мокрой хвоей – над скамейкой нависали заросли тиса. Где-то рядом гулко, как из бочки, гукал голубь, раздувая шею перед подругой.

За шиворот упала холодная капля – я вздрогнула. Из-за поворота показалась полненькая коротко стриженая девочка. На ней были спортивные штаны и топик с «Титаником» под курткой. Маринка.

- Сидишь? – спросила она, ехидно усмехнувшись. – Котика ждешь? Ну сиди, жди. Бежит твой ненаглядный.

Я не ответила, и она пошла по дорожке дальше.

…В тот год зловредные педагоги придумали новый вид издевательства над учениками, который назвали почему-то «патриотическим и физическим воспитанием». С середины апреля, как только сошел снег, два раза в неделю все классы, с пятого по одиннадцатый, после уроков выходили в парк и «бегали». В добровольно-принудительном порядке. Количество «набеганных» классом километров суммировалось и отмечалось на большой карте, висящей в холле. Так мы «путешествовали» по России – кто дальше.

Начинание старательно саботировалось. Те, кто посмелее, просто удирали домой. Остальные лениво бродили по километровому кругу или вообще отсиживались на лавочках. Благо, надзирали за процессом старшеклассники из оргкомитета – такие же пофигисты, но отличники. Они без тени эмоций фиксировали в протоколе названные восемь-десять километров, даже если бегун в наглую просидел два часа на лавке рядом с ними. В нашем классе так делали все. Кроме Женьки Котова.

Женька был идейным. Наверно, если бы к тому времени еще существовал комсомол, он бы в него вступил. И «патриотическое воспитание» всецело поддерживал. Поэтому спущенное вниз решение педсовета выполнял от сих и до сих. И пока все дышали кислородом, он бегал по километровому кругу, как лошадь на ипподроме. Над ним посмеивались. А я его любила. Не за идейность, а вопреки. Ну, или думала, что любила. Хотя в пятнадцать лет это одно и то же.

Отношения у нас были довольно странные. Мы дружили, а одноклассники считали, что у нас бурный роман. На самом же деле… Общение наше ограничивалось школьным зданием. Мы сидели за одной партой, писали друг другу записки, болтали на переменах и вместе ходили в буфет. Но он ни разу не проводил меня домой, не пригласил погулять или в кино. Почему? Не знаю. Я сходила с ума. Один его взгляд, одно слово могли поднять меня на седьмое небо или сбросить в преисподнюю. Кто еще помнит свою первую подростковую влюбленность, тот поймет.