– Да, – растерянно говорю я, – к тому же большинство пропавших сами находятся в течение двадцати четырех часов.

Маргрете не удостаивает меня ответом, и я осознаю, что такой поворот темы ей не нравится.

– Позвони мне, когда свяжешься с ним, – говорит она еще более скупо, чем обычно. – Ну пока, жду звонка.

Я завершаю разговор и, подняв голову, вижу, что рядом стоит Анника с сыном на руках и оба они не сводят с меня глаз.

– Сигурд пропал? – спрашивает Анника, и в ее голосе я слышу тот страх, который изо всех сил пыталась закамуфлировать в своем.

Я сижу на пассажирском сиденье, а Анника выруливает из тупика на дорогу пошире. В запутанном конгломерате путей, проложенных через их жилой комплекс, разобраться постороннему нет ни малейшего шанса. Мы едем в полицию. Когда я рассказала Аннике о случившемся, она не стала медлить ни секунды. Я старалась подбирать слова так, чтобы подать всю историю как можно менее драматично; повторила слова дамы из полиции, что, мол, большинство находятся; я твержу эту фразу, как мантру. Наверняка все объясняется просто и обыденно.

Поахав, Анника сказала:

– Выброси из головы чушь, что они тебе наговорили, Сара. Поехали, подашь заявление.

– Но она сказала… – начала было я, но не договорила: сама услышала, насколько беспомощно это звучит, насколько послушно я подчиняюсь системе.

– Они так говорят, потому что им можно, – заявила сестра, хватая ключи с кухонной полки, – но если ты заявишь о его пропаже, они будут обязаны открыть дело. Поехали, я с тобой.

Рукой, свободной от ребенка, она сдернула со стула куртку и вышла в сад. Анника впечатляет, когда решит действовать. Теперь каждый ее шаг, каждое движение рук целенаправленны, и я, едва поспевая за ней, ощущаю слабый отзвук того чувства защищенности, которое помнится мне с детства: теперь Анника все уладит. Я стояла на веранде и наблюдала, как она крикнула Хеннингу, все еще сидящему на дереве, что ей с Сарой нужно съездить в полицию, а потом дала мужу логистические указания.

– Ничего не случилось? – спросил сверху Хеннинг. Со своего места я видела только его ноги, но голос слышала ясно и отчетливо.

– Надеюсь, – решительно отрубила Анника.

Когда Хеннинг слез с дерева, младший сын был передан на попечение отцу, и теперь мы с сестрой едем в семейной «Хонде», лавируя по одной, потом по другой улочке.

– С полицией нужно стоять на своем, – говорит Анника. – Они свое дело знают, но им, как и всем, не хватает ресурсов, так что не повредит показать им, что тебя так просто не отфутболишь.

– Понимаю, – говорю я, и это правда: теперь я понимаю это даже слишком хорошо.

Конечно, нужно настоять на своем, показать, насколько серьезно воспринимаешь случившееся, потребовать того же в ответ. Разве не этому меня учило общение по работе практически со всеми госструктурами? Почему с полицией должно быть по-другому?

Анника выруливает на главную дорогу, включает четвертую скорость, а на меня накатывает тяжелая волна самобичевания. Как я могла послушаться женщину, с которой утром разговаривала по телефону? Почему поддалась на ее уговоры? Почему не прислушалась к самой себе, к своей памяти, к собственной логике? Конечно же, никакого иного разумного объяснения нет, кроме того, что Сигурд наврал, что само по себе указывает на абсолютную ненормальность ситуации, и я это нутром чувствовала. Почему я не уперлась, не потребовала немедленно соединить меня с кем-нибудь из начальства? Что если Сигурд в опасности? Что если на самом деле стряслось что-то ужасное? Что если я могла сделать что-нибудь – а вместо этого, чтобы убить время, шлялась по магазинам на Майорстюа? Анника никогда не отправилась бы по магазинам. Она сразу сообразила бы, как быть. Она всегда взваливает все на свои плечи – и вот я снова чувствую себя сестренкой с сопливым носом и ободранной коленкой. С тех пор как умерла мама, а папу нельзя отвлекать от работы на подобную ерунду, пластырем меня заклеивает Анника. И всегда с безжалостной резкостью: почему мне постоянно приходится выручать тебя?