Поскрипывая тормозами, подъехал «Blue Bird», старый автобус, чьи окна запотели изнутри, словно он и сам замерзал от холода. Салон был набит студентами, укутанными в шарфы и шапки. Места у окна не было, и мне пришлось втиснуться между двумя парнями, от которых пахло дешёвым пивом и сигаретами.

По мере того, как автобус отъезжал от освещённого и благополучного кампуса, пейзаж за окном постепенно мрачнел. Вместо ровных дорожек появились заснеженные тротуары, заваленные грязным снегом. Аккуратные домики с гирляндами сменились покосившимися заборами, обшарпанными зданиями и дешёвыми автосервисами.

Мы въезжали в мой не самый бедный, но и не самый лучший район. Здесь жили рабочие, пенсионеры, семьи с детьми и студенты, которые не могли позволить себе снимать жильё в более престижных районах. Улицы были узкими и разбитыми, дома – старыми и обветшалыми. Здесь не было модных кафе и дорогих магазинов, зато было много закусочных, комиссионок и баров, где можно было выпить дешёвое пиво и забыть о своих проблемах. Чем часто пользовался мой отец.

Зимой же этот район становился ещё более унылым. Серые дома казались совсем ветхими под тяжестью снежных шапок. Облупившаяся краска скрывалась под слоем инея. Улицы превращались в ледяные катки, а редкие прохожие торопливо брели, скрываясь от суровой зимы.

В салоне было душно и жарко, а окна запотели так, что ничего не было видно. Запах ароматизатора вперемешку с запахом старой резины вызывал тошноту.

Я закрыла глаза и попыталась представить себя в другом месте – на солнечном пляже, в окружении пальм и тёплого океана. Папа всегда шутит, что я с такой фамилией должна любить зиму, как он. Но у меня не получается.

Через долгих двадцать минут автобус заскрипел и остановился на моей остановке – возле заснеженного продуктового магазина с мигающей вывеской «Food & More» и заледеневшей тропинкой к нему. Дыхание вырывалось изо рта белым паром, когда я выходила на мороз, хрустя по снегу. До моего дома оставалось пройти ещё несколько кварталов по неочищенным тротуарам, петляя между сугробами и скользкими ледяными наростами. Ветер хлестал по лицу, обжигая щёки.

Ещё через несколько кварталов, пробираясь сквозь сугробы и перепрыгивая через ледяные лужи, я, наконец, увидела свой дом. Небольшой, обветшалый, с покосившейся верандой и занесённым снегом палисадником. Поднявшись по обледенелым ступенькам на крыльцо, я вошла внутрь, надеясь на тепло и чай. И на то, что смогу забыть о том, что меня ждёт в Норвегии. Я бросила рюкзак на пол в прихожей, не удосужившись донести его до своей комнаты. На стене висело зеркало, доходящее до самого пола, и я брезгливо обвела взглядом свои запачканные местами джинсы.

С кухни до меня доносился негромкий звук из телевизора: кажется, диктор сообщал о какой-то трагедии, произошедшей в очередной неблагополучной стране, на которую, видимо, максимально насрать её президенту.

– Мила! – донёсся до меня голос, едва я успела прошмыгнуть к ступенькам, а потом замерла на месте. – Уже вернулась?

– Нет, – саркастично улыбнулась я, обернувшись. – С чего ты вообще это взяла? Разве похоже, чтобы я вернулась?

Это как тот самый тупой вопрос от гостей: «А у вас есть туалет?». Конечно, нет. Мы писаем в цветочные горшки, а вы нет, что ли?

Из кухни показалась белобрысая голова моей старшей сестры, Анжелики:

– Не люблю я твой сарказм, Мила.

– Не называй меня так. Я – Лана.

Папа сидел на своём любимом кресле в одной майке, которая задралась так, что оголяла часть его пуза. Кроме неё на нём были полосатые трусы, которые казались намного крупнее, чем должны были бы быть. Светлые волосы в беспорядке, как будто он только сейчас встал с кровати. Не удивлюсь, если этот человек именно в таком виде только что выходил во двор покурить. Его ничего не смущает. Он воспринимает американскую свободу как призыв к полной анархии. Считает, раз он переехал сюда, значит можно разгуливать в одних труселях хоть по центру города. Потому что это как бы его выбор, разве нет?