Лед? Горный хрусталь?

Вовка не знал. Упрямо наклонив голову, шел в черноту.

Собачья тропа. Знали, как назвать! Нашли точное определение!

Собачья! Именно собачья! Даже Белый вымотался, вываливал черный язык, оборачивался, поскуливая, глядел на Вовку. Сколько еще идти нескончаемыми каменными коридорами?

«Дойдем, Белый! Дойдем!»

Скользил по льдистым натекам, хватался за острые камни, помнил – его ждут на метеостанции, радовался, как хорошо греют рукавицы Николая Ивановича. Не обморозит он, Вовка Пушкарёв, пальцы, отстучит сообщение в Карский штаб.

«Сколько я прошел? Сколько еще впереди?»

Одно Вовка знал точно: тропа пошла под уклон.

Чувствовал это по изменившейся линии стен, по удлинившемуся неровному шагу, по тому, как, спотыкаясь, падал теперь вперед. Заторопился было, заспешил, но заставил себя не спешить – не хватало еще подвернуть ногу прямо у цели! Шел, ругал себя. «Эгоист! Живу с людьми, а людей не вижу! На «Мирном» все были заняты делом, а я вел себя как иждивенец. Нет чтобы посидеть с Леонтием Ивановичем, нет чтобы всерьез поговорить о Севере, еще смеялся над ним: почему, дескать, не на фронте? Нет чтобы посидеть с мамой, помочь, поговорить об отце. Или поделиться планами с боцманом Хоботило. Эгоист я! Это надо же, заскучал посреди Карского…» Вовка сплюнул с презрением. «О себе только думаю. Вот Лыков дал добровольное согласие еще сезон отработать на Крайночном. «Растут фиалки, ароматные цветы…» Или радист Елинскас. Прослушал мою морзянку, все понял сразу, но ведь сказал, поддержал меня: этот сможет, этот отстучит послание. И Николай Иванович… Будь лючок пошире, он бы сам вышел на Собачью тропу…»

Никогда Вовка не презирал себя так сильно.

К счастью, он не заблудился. К счастью, он прошел Собачью тропу.

С высокого выступа, запорошенного сухим снегом, увидел далеко впереди уже не каменные развалы, а плоскую тундру Сквозной Ледниковой. На низком небе, усеянном звездами, смутно вырисовывалось теперь и восточное плечо Двуглавого. Отражаясь от снега, ровный лунный свет размывал очертания предметов, делал все вокруг обманчивым и неверным. Лыков опять оказался прав: в тундре трудно определиться.

И пес куда-то исчез.

– Белый!

Не было пса. Исчез, растворился в неверном свете.

– Белый!

Вместо ответа ударил с моря гулкий орудийный выстрел.

«Подлодка? Да нет, нет, – презрительно успокоил себя Вовка. – Это сжатие льдов началось. Море выпирает их на берег, они лопаются, крошатся».

– Белый!

Не откликался пес.

«Бросил! – возненавидел Белого Вовка. – Кого же ты бросил, гад!»

Он торопился. Он не хотел ждать рассвета. Он хотел выйти в эфир как можно быстрее. Луна уже не помогала. Она скорее мешала. Все тонуло в обманчивой дымке, в холодной стеклянистой голубизне. Вовка шел вроде бы к темным скалам, но почему-то они остались левее, а он оказался среди торосов, на берегу. Поднялся на ледяную гору и замер. Вот она – та круглая полынья. Здесь, в ледяной трещине, похоронен боцман Хоботило. А все равно все вроде не так, все как бы незнакомо. Мрачно дымит, всхлипывает в полынье загустевшая от холода вода.

И еще – поскуливание.

Прислушался. Неужели Белый?

Неужели он, гад, сам свалился в полынью?

Почти на ощупь, обходя промоины, ледовые завалы, Вовка пошел на странные звуки, внимательно всматриваясь в пустынную белизну Сквозной Ледниковой. Странные серебристые полосы бесшумно взмывали над нею и тут же таяли. Или ему казалось такое от усталости? Мощный порыв ветра обдал холодом, поднял над Сквозной Ледниковой бледный снежный шлейф. Мириады ледяных кристалликов ярко вспыхивали, диковато преломляли лунный свет.