Я протяжно вздохнул и уперся ладонями в колени, готовясь встать. Он попытался меня задержать, схватив за запястье. Как клещами сдавил – хватка у него была железная.

– Не советую этого делать, – сказал я.

Он отпустил мою руку.

– Извини, я… я только хочу, чтобы ты подумал над этим, – сказал он со слабым подобием прежней ухмылки. – Вернемся к этому разговору через несколько дней. На всякий случай имей в виду: мы будем в деле не только вдвоем – понятно, если ты согласишься. Я прощупываю почву, встречаюсь с разными людьми, и многие из них заинтересовались, можешь не сомневаться. Обдумай все на досуге, большего я не прошу. Это не слишком высокая цена за спасение твоей мягко-говорящей задницы, верно? Я бы хотел видеть тебя в своей команде. Мне нужен кто-то, с кем можно поговорить. Кто-то, кому я мог бы доверять. Так что подумай над моим предложением…

И я уехал, оставив его под синим пластиковым навесом. Я не думал о его предложении, но о нем самом я вспоминал не раз, объезжая бары и рестораны, в которых мы обычно встречались с клиентами.

Я общался с нужными людьми. Я слушал гангстерскую «музыку улиц»: сплетни, ложь, клевету и взаимные обвинения. Это всегда занимательно. Но как только выдавалась свободная минута, мои мысли возвращались к Конкэннону и к тем слезам, которые он безуспешно пытался сдержать.

Какие мечты, какие надежды, какое отчаяние побуждают нас совершать те или иные поступки лишь затем, чтобы сразу покинуть нас, как только дело будет сделано? Неужели все эти побудительные мотивы – только жалкие пустышки, рожденные в ночной тьме и бесследно исчезающие в ярком свете вызванных ими последствий? Все сотворенное нами в этой жизни сохраняется внутри нас еще долгое время после того, как наши амбиции и страхи покроются пеплом и инеем на каких-нибудь забытых берегах. Теми, какие мы есть, нас в первую очередь делают наши поступки, а не наши мысли или слова.

Конкэннон мечтал ворваться в здешний криминальный мир, тогда как я стремился из него вырваться. Слишком долго я жил и действовал под страхом ареста и депортации – и этот страх превратился в подобие отражения на водной глади, глядясь в которое я отпускал грехи самому себе. Но теперь вода покрылась рябью, и отражение, к которому я до сих пор обращался, начало смазываться и исчезать.

Я ждал Лизу перед отелем «Махеш», с удовольствием наблюдая за жизнью Города семи островов. В течение дня несколько раз прошли короткие, но сильные дожди, но сейчас вечерний воздух под серым небом вновь был сухим и горячим, как до муссона.

Волны разбивались о парапет и, перехлестывая через него, доставали до середины широкой набережной. Детвора шумно приветствовала самые большие волны, бегая под их брызгами, от которых шарахались гуляющие парочки. Рядом замедляли ход рикши, зазывая желающих прокатиться в хлипкого вида тележках на высоких колесах. Торговцы арахисом сновали тут и там, раздувая веерами тлеющие угли в переносных жаровнях, ароматный дым от которых стелился над набережной и вводил в искушение прохожих.

В целом город, омытый ливнями, благоухал сильнее обычного. Казалось, низкое облачное небо прижимает к земле запахи от сотен закусочных и лотков со снедью, приправами, бетелем, благовониями и гирляндами жасмина, в изобилии предлагаемыми на каждом перекрестке.

Из созерцательного состояния меня вывел голос Лизы, незаметно возникшей рядом.

– Пенни штрафа за рассеянность, – сказала она.

– Пенни сейчас уже не чеканят, – ответил я и поцеловал ее.

– Ты забыл, что мы в Бомбее? – спросила она, однако же не сопротивляясь. – Здесь можно попасть под арест за поцелуи на публике.