Люстиг снова закрывает дверцу, отсекая поток холодного воздуха, несущего ледяное дыхание близкой зимы, и прислоняется к внедорожнику. Первая из прибывших машин – черно-белый автомобиль окружного шерифа – огибает поворот дороги и тормозит рядом с нами. Сирены выключены, но вспышки проблескового маячка на крыше поочередно заливают все вокруг то кроваво-красным, то мертвенно-синим светом, и в их свете даже лицо Сэма кажется мне каким-то чужим. Дергаю ручку двери. Она не открывается. Мое сердце начинает колотиться чаще, и я оглядываюсь по сторонам в поисках чего-нибудь, чем я могу воспользоваться. Это рефлекс. «Я могу перелезть на переднее сиденье и выбраться там», – успокаиваю себя. В бардачке может быть запасной пистолет. Если даже и нет, я за несколько секунд могу выбраться наружу и убежать; в этих лесах, да еще и в темноте, им понадобится адова уйма времени, чтобы найти меня.

Этот план побега – чистой воды упражнение для ума. Я проделываю это в любой ситуации, которая хотя бы немного ускользает из-под моего контроля. Я много лет мысленно тренировалась уклоняться, атаковать и сбегать и упражнялась в этом на практике. От этого зависит моя жизнь и жизни моих детей.

– Так что мы скажем? – спрашиваю я Сэму. – Потому что правда не должна всплыть – по крайней мере, кое в чем.

– Будем придерживаться так близко к правде, как можем, – отвечает он. – Мы пришли искать ответы и обнаружили, что дверь открыта нараспашку. Вошли внутрь, чтобы посмотреть, не нужна ли наша помощь, нашли потайную комнату и едва успели унести ноги.

Это не выставит нас невинными овечками, но и не укажет на то, что мы принесли с собой динамит и взорвали этот домик ко всем чертям, с чем я совершенно согласна. Я киваю. «Дверь была открыта нараспашку». Мысленно рисую себе эту картину – как мы осторожно подходили, окликали, нет ли кого в доме, высматривали, не лежит ли там кто-нибудь раненый. Я представляю себе это до тех пор, пока оно не становится настолько реальным, что можно считать это правдой, и продолжаю представлять, пока оно не делается единственной правдой, а все остальное – просто туманной вероятностью. Это единственный способ лгать настойчиво и убедительно: ты сам должен в это верить.

Поэтому я заставляю себя поверить в это. Конечно, если дверь сгорела не до конца и они смогут определить, что та была заперта, то мы попали. Но учитывая ад, в который превратилась хижина, полагаю, на этот счет можно не опасаться.

Вокруг нас останавливается все больше машин, преграждая нам дорогу: два пожарных экипажа, одна «Скорая помощь», еще один внедорожник официального вида – возможно, лесная служба. Пожарные тянут шланги через лес в направлении пожара, и я слышу наверху жужжание моторов какого-то легкого летательного аппарата: видимо, с неба следят, чтобы огонь не пошел дальше.

Проходит почти целый час, прежде чем зарево пожара полностью угасает, и теперь ночь освещают лишь фары и проблесковые маячки автомобилей экстренных служб. Они раскрашивают сцену в мерцающие фиолетовые тона, потому что красные и синие лампы всех этих машин мигают не в лад. Через некоторое время я закрываю глаза, чтобы не видеть этого раздражающего мерцания, поэтому оказываюсь застигнута врасплох, когда дверца рядом со мной неожиданно распахивается. Быстро выпрямляюсь и вижу перед собой молодого тощего афроамериканца в плохо сидящей медицинской форме.

– Мэм, – произносит он с сильным джорджийским акцентом, – мне нужно осмотреть вас. Вы сможете пройти со мной к нашей машине?