Дядя Эйнар во главе толпы родственников двинулся в подвал. Мать вела их вниз, к тесным рядам отполированных до блеска ящиков. Шаги Эйнара сопровождались странным свистом и шорохом, крылья напоминали синевато-зеленую палатку, вздувшуюся на спине; касаясь чего-нибудь, они издавали слабый барабанный стук.

Наверху Тимоти устало улегся и погрузился в мысли, стараясь полюбить темноту. В темноте тебя никто не видит, не заругает, делай что хочешь. Да, Тимоти любил ночь, но не то чтобы сильно. «Временами ночи уж слишком много!» – кричал он, взбунтовавшись.

В подвале бледные пальцы тянулись к крышкам красного дерева, задвигая их изнутри. Иная родня совершала перед сном трехкратный круг и устраивалась по углам, уложив головы на лапы и сомкнув веки.

Взошло солнце. Все спали, никто не храпел.

Закат. Начало пиршества походило на взрыв; так разлетается, с криками, хлопаньем крыльев, потревоженный выводок летучих мышей! Крышки ящиков откинулись! В подвальной сырости засновали шаги! В парадную и заднюю дверь колотили припозднившиеся гости, их впускали, принимали извинения.

Погода стояла дождливая, промокшие посетители нагружали Тимоти сырыми накидками, шляпами, забрызганными вуалями, он относил их в чулан; повешенные на стены для просушки, они выглядели как мумифицированные летучие мыши. Комнаты были забиты народом. В прихожей засмеялась одна из кузин, смех завернул за угол в дверь гостиной, срикошетил, заложил вираж и из четвертой комнаты вернулся к Тимоти, отчетливый и циничный. За ним последовал залп хохота!

По полу пробежала мышь.

– Лейберсраутер, племянница, я тебя узнал! – воскликнул отец.

Прошмыгнув меж женских туфель, мышка скрылась в углу. И тут же там возникла из ничего красивая женщина и одарила всех белозубой улыбкой.

Кто-то приник к мокрой наружной поверхности кухонного окна. Оттуда неслись вздохи, плач и стуки, но что там было, Тимоти не видел. Ему представилось, что это он сам заглядывает в окно. Его мочит дождем, хлещет ветром, хочется внутрь, в приветливую тьму, усеянную огоньками свечей. Вытянутые фигуры танцоров проносились в вальсе, скользили и кружили под чужестранную музыку. На бутылках играли отсветы, с винных бочонков падали комочки земли, на пол свалился паук и молча заторопился прочь.

Тимоти вздрогнул. Он перенесся обратно в дом. Его окликала мать: сбегай туда, сбегай сюда, подсоби, подай, живо в кухню, принеси то, принеси се, гляди под ноги, не споткнись, взад-вперед… давай-давай… вокруг шло веселье, но Тимоти в нем не участвовал. Поблизости теснились десятками черные тени-великаны, толкали его локтями, и никто им не интересовался.

Наконец Тимоти повернулся и ускользнул по лестнице наверх.

Он остановился у постели Сеси. На ее узком и белом, абсолютно спокойном лице не дрожал ни единый мускул. Грудь не вздымалась. Однако кожа была теплой на ощупь.

– Сеси, – тихонько позвал Тимоти.

Сеси молчала и, только когда Тимоти позвал в третий раз, слегка раздвинула губы.

– Да. – Голос ее звучал устало, счастливо, мечтательно и как будто с большого расстояния.

– Это Тимоти.

– Знаю, – откликнулась она после долгой паузы.

– Где ты сегодня, Сеси?

На повторный вопрос последовал ответ:

– Далеко на западе. В Калифорнии. В долине Империал, у озера Солтон, близ грязевых котлов. Пар, тишина. Я – фермерская жена, сижу на веранде. Солнце медленно закатывается.

– И как там, Сеси?

– Слышно, как бормочут котлы, – неспешным шепотом, как в церкви, отозвалась Сеси. – Раз, и вынырнут со дна лысые головки маленьких человечков – это пузырьки пара, облитые грязью. Раздуются, как воздушный шар, лопнут и опадут. С эдаким причмоком. А изнутри вырвется струйка пара. Пахнет серой, гарью и стариной. Тут варится динозавр, уже десять миллионов лет.