Так он окончательно решился посвятить себя искусству?

О да, разумеется!

Значит, ему хочется уехать из Оксфорда?

Нет, нет! Только когда-нибудь все же придется, конечно.

Она сказала:

– Некоторые остаются.

И он поспешил добавить:

– Я ни за что не хочу уезжать из Оксфорда, пока там вы!

И услышал, как она вздохнула:

– Еще захотите… Ну-ка помогите мне встать!

И они вернулись в гостиницу.

Она вошла внутрь, а он остался на террасе, и как только она скрылась за дверью, его вновь охватило гнетущее чувство. Рядом чей-то голос произнес:

– Ну, друг Леннан, что у вас: тоска зеленая или розовые мечты?

Поблизости в одном из тех плетеных кресел с высокой спинкой, которые надежно отгораживают сидящего от внешнего мира, полулежал его профессор, чуть откинув набок голову и составив концами пальцы обеих рук. Точно идол восседающий! И этот человек поднимался вчера на такую гору!

– Глядите бодрее! Вы еще успеете сломать себе шею! Помню, в вашем возрасте меня глубоко возмущало, когда мне не давали рисковать чужой жизнью.

Леннан еле выговорил:

– Об этом я как-то не… не подумал. Но, по-моему, если миссис Стормер могла пойти, я тоже мог.

– Ага! При всем нашем восхищении, мы тем не менее не можем допустить… когда доходит до дела, не правда ли?

Юноша горячо встал на ее защиту:

– Вовсе нет! Я считаю, что миссис Стормер ничуть не хуже любого мужчины, только… только…

– Только чуть похуже вас, а?

– В тысячу раз лучше, сэр!

Стормер улыбнулся. Ох, уж эта ирония!

– Леннан, – сказал он, – остерегайтесь гипербол.

– Я знаю, конечно, что в настоящие альпинисты не гожусь, – снова вспыхнул юноша. – Но только, по-моему, там, где ей позволяют рисковать жизнью, мне тоже должны позволить!

– Хорошо! Это мне понравилось. – Сейчас в его голосе не звучало и намека на иронию, и молодой человек даже смутился.

– Вы молоды, друг Леннан, – продолжал Стормер. – Как вы думаете, в каком возрасте к мужчине приходит благоразумие? И не мешает вам помнить женщинам сия главнейшая сторона храбрости[9] вообще не присуща.

– По-моему, женщины – прекраснейшие в мире созданья! – выпалил юноша.

– Дай вам бог подольше придерживаться такого мнения! – Профессор поднялся и саркастически разглядывал собственные колени. – Стали ноги затекать! – заметил он. – Оповестите меня, когда измените свои взгляды.

– Этого не будет никогда, сэр!

– Ах, Леннан, «никогда» – срок долгий. Пойду выпью чаю. – И он на плохо гнущихся ногах зашагал прочь, словно бы посмеиваясь на ходу над собственной немощью.

Леннан, с горящими щеками, остался, где был. Слова его профессора опять прозвучали укором ей. Как можно так отзываться о женщинах?! Если это и правда, он не желает ее слышать; а если неправда, то говорить такое – просто подло. Ужасно, должно быть, не ведать высоких чувств, вечно ко всему относиться саркастически. Ужасно быть таким, как эти «надутые англичане», хотя, конечно, старик Стормер от них отличается: ведь он гораздо образованнее и умнее, куда умнее, но только так же смотрит на все сверху вниз. «Некоторые остаются…» Что она хотела сказать? Остаются такими вот «надутыми»? Внизу прямо под ним крестьянское семейство косило и сгребало сено. Ее можно представить себе среди косцов, в таком же цветном платке на волосах и красивую, как всегда; ее можно представить себе за любой простой работой, а вот со стариком Стормером не вяжется никакое другое занятие, кроме его профессорства. И внезапно юноша почувствовал себя подавленным, несчастным от этого смутного провидения в чужие загубленные жизни. Он решил, что ни за что не станет таким, как Стормер, когда постареет! Нет, уж лучше быть последним подлецом, чем вот таким, как он!..