И неожиданно ночь стала неправдоподобно тихой, неподвижной, как будто этот далекий крик ужаса был на самом деле шумом двигателей вселенной, неожиданно остановившихся. Яркие точки звезд перестали мерцать, а луна казалась просто нарисованной на куске холста. А все детали окружающего пейзажа – деревья, кусты, летние цветы, холмы и далекие горы – представлялись хрустальными сине-голубыми силуэтами, хрупкими, как льдинки. И хотя воздух был теплым, я почувствовал, что окоченел.

Я тихо закрыл окно, отошел от него и опять лег в кровать. У меня тяжелели веки, я буквально не мог шевельнуться от усталости.

Но тут я понял, что пребываю в каком-то странном состоянии, что моя усталость скорее психологического, чем телесного свойства, что я не столько хочу спать, сколько хочу уснуть. Сон для меня был бы избавлением. От страха. Меня била дрожь, но не оттого, что я замерз. Воздух по-прежнему был очень теплым. Я дрожал от страха.

Страха перед чем? Я не мог понять причины своей тревоги.

Я знал, что звук, услышанный мной, не был голосом животного. Он так и звучал в моем мозгу, леденящий, напоминавший что-то слышанное мною очень давно, но я не мог вспомнить, когда, где и что же подобное я слышал. Чем больше я думал об этом жалобном крике, тем сильнее билось мое сердце.

Мне безумно хотелось заснуть, забыть об этом крике, об этой ночи, о филине и о его вопросе, но я знал, что не смогу уснуть.

Я сел и быстро натянул джинсы. Теперь, когда я решил действовать, мне уже больше не хотелось ни спать, ни забыться. Даже наоборот, меня охватило какое-то лихорадочное стремление что-то делать, не менее непонятное, чем недавнее желание забыть обо всем. Я выскочил из комнаты босиком, без рубашки, влекомый невероятным любопытством, жаждой ночных приключений, которая возникает у всех мальчишек, а также ужасной тайной, которую знал, еще сам не осознавая это.

За дверью моей комнаты воздух был прохладным, поскольку во всех других помещениях стояли кондиционеры. В течение нескольких лет я отключал кондиционер у себя, предпочитая свежий воздух, даже в такие душные июльские ночи… а также потому, что в течение нескольких лет не мог уснуть от шипения и шума холодного воздуха, проходящего через решетку радиатора. Мне все время казалось, что этот тихий непрекращающийся звук заглушит другой шум в ночи, который я должен буду услышать, чтобы не погибнуть. Я и представления не имел, что это за звук. Это были обычные беспочвенные детские страхи, и я их стыдился. Однако из-за них мой сон был чуток.

Верхний коридор освещался луной, заглядывавшей в два окошка. От ее света мягко блестел лакированный сосновый пол. Посередине коридора лежала узорчатая дорожка, ее причудливый узор и прихотливые завитушки поглощали лунный свет и тускло вырисовывались в нем. Под моими ногами были сотни бледных светлячков, мне даже казалось, что они не только на поверхности, но и глубже, как будто я шел не по ковру, а, как Христос, по воде и смотрел вниз, на таинственную жизнь глубин.

Я прошел мимо комнаты отца. Дверь была закрыта.

Я дошел до лестницы и остановился.

В доме стояла тишина.

Я спустился по ступеням, весь дрожа, обхватив себя руками и не понимая причины своего непонятного страха. Возможно, в ту минуту я в глубине души уже чувствовал, что спускаюсь туда, откуда больше никогда не смогу окончательно вернуться…

Спенсер продолжал рассказывать своему исповеднику-псу историю о той далекой ночи, о потайной двери, о тайнике, о том, как колотилось от ночного кошмара сердце. Снова прослеживая шаг за шагом путь, пройденный босыми ногами, все происшедшее тогда, он перешел на шепот.