– Да, я это понимаю, – отвечает он.

Он лишь надеется, что ненависть, переполняющая его сейчас, в голосе не слышна. Ненависть к идолу, демиургу, который движением высохшего мизинца может смахнуть его в склизкую черноту.

Отвратительное ощущение – чувствовать себя червячком.

Острие карандаша по-прежнему нацелено на него.

– У вас есть конкретные предложения?

Конкретных предложений у Андрона, разумеется, нет. Однако сознаваться в этом нельзя. Сознаться – значит, самому вычеркнуть себя из административного бытия. Поэтому, выждав для солидности пару мгновений, он отвечает, что конкретное предложение у него, разумеется, есть. Сейчас они вместе с профессором Ковриным как раз разрабатывают сюжет, на который пока никто внимания не обратил. Не вдаваясь в научную терминологию, можно сказать, что мы хотим сделать ставку на гуманизм.

Бесцветные брови у Скелетона на миллиметр сдвигаются вверх.

– Гуманизм?

Скелетон, кажется, удивлен.

Словно в кабинет залетел немыслимый здесь майский жук, стал гудеть над нашими головами.

Но ведь удивить – это почти победить. И Андрон, не торопясь, объясняет, что наши… э-э-э… политические партнеры… акцентируются в переговорах по большей части на технологических инновациях. А это, как давно стало ясным, тупик. Делиться с нами своими технологическими достижениями арконцы не станут. Мы же сейчас хотим сосредоточиться на инновациях гуманитарных, прежде всего – как сделать так, чтобы эффективнее, качественнее стал сам человек. Вот что может арконцев действительно заинтересовать. Гуманитарные инновации, собственно гуманизм – это, если так можно выразиться, их слабое место, то, что они ценят выше всего. Арконцев шокируют масштабы насилия на Земле. Они считают, что уровень его недопустимо высок. И если мы сумеем грамотно задействовать данный регистр, то вполне можем рассчитывать на их содержательное внимание. Полагаю, что через две недели проект будет готов…

Андрон и сам не очень хорошо понимает, о чем говорит, но надеется, что течение слов породит в конце концов некую мысль. Или, по крайней мере, видимость мысли, семантический призрак, который потом можно будет оформить в проект.

Сейчас главное – выиграть время.

Остаться в кабинке лифта, пока еще продвигающегося на верхние этажи.

Ведь не случайно же он оказался именно здесь.

В кабинете, где на острие простого карандаша сконцентрирована настоящая власть.

Вместе с тем он чувствует в себе тревожную пустоту и очень боится, что ее также почувствует и Скелетон. Ведь за словами, которые он произносит, ничего не стоит, а Скелетон как раз и славится тем, что, словно рентгеном, просвечивает каждого человека насквозь.

И вдруг карандаш, нацеленный на него, опускается.

– Проект? – переспрашивает Скелетон.

– Да, проект…

Две или три секунды в кабинете царит настороженная тишина, а затем Скелетон откидывается на спинку кресла и чуть-чуть приподнимает уголки бледных губ. Согласно той же табличке – высшая степень административного одобрения.

– Ну что ж, тогда через две недели я жду от вас соответствующий документ…

«Что я ему такого сказал? – думает Андрон, идя по длинному коридору. – Что я ему такого сказал, что он при всей своей легендарной выдержке изменился в лице? Ведь, если говорить откровенно, я ему, в общем-то, ничего не сказал: набор случайных фраз, формально сцепленных между собой».

Он жмет руки и отвечает на приветствия встречных. Коридор за эти минуты претерпевает поразительные изменения. Сюда Андрон шел – ни одна муха не прожужжала: пустота, эмаль белых дверей, хранящих государственные секреты. Теперь же двадцатый, наверное, человек, вынырнувший из кабинета как бы по делу, со значением в голосе сообщает, что рад его видеть. Сколько искренних, доброжелательных восклицаний, сколько торопливо протянутых дружеских рук. Они уже знают, думает Андрон, приветливо улыбаясь в ответ. Прошло тридцать секунд, не больше, а они уже знают, что Скелетон мою работу одобрил. Прямо какие-то излучения просачиваются сквозь стены. Какие-то бюрократические нейтрино, распространяющиеся со скоростью света.